Салат из одуванчиков - Касаткина Елена

«Дочь заказала родителей», — всплыла в памяти фраза Сергеева.

Неужели?..

Глава одиннадцатая

Какие же они разные. Одна с внешностью крестьянки, даже в свои «за 60» кровь с молоком, 90 килограмм чистых мышц, 2 метра роста. В остальном сочетание несочетаемого. Противоречивого. Железный характер и покладистость, сельская простота и романтичность. Смотрит в окно глазами недоенной коровы. Молчит.

Вторая с внешностью королевы. Изящная, элегантная, моложавая. Спокойное лицо, смотрит прямо в глаза. Не моргая. Не кажется ни рассерженной, ни огорчённой.

Они обе молчат. Разговорить по одной не получилось. И вдвоём — не вариант.

Такие разные, но как одно целое. Судьбе было угодно свести их, связать одним узлом.

Они могли бы многое рассказать. Такого… О том, как встретились, как сразу почувствовали близость душ, как с первого взгляда поняли, что нужны друг другу. В тот вечер они долго сидели в парке. Весь в золотом день мерк, гас, исчезал со светом фонарей, а они всё никак не могли наговориться. Хотелось выплеснуть до конца из себя всё, о чём никому ещё никогда не говорили и не скажут, даже тем, кто еще не успел встретиться на их пути, не успел узнать. Им не надо было клясться в верности друг другу, их связывало нечто большее.

В интернате Дора решила стать химиком. Конечно же, её интересовали отравляющие вещества, попросту яды. Яд открывал возможности, позволял достичь цели, решал проблемы, очень многие проблемы, расчищал путь к мечте.

Стрихнин в то время открыто продавался в магазинах, к нему прилагалась инструкция, но ей она уже была не нужна. Хромоножка, дед Матвей, бабушка! Теперь она точно знала дозу и частоту приёма, чтобы симптомы были похожи на сердечный приступ.

Химиком она так и не стала, но решать проблемы с помощью стрихнина научилась. Муж — совершенно чужой ей человек, вечно ноющий, вечно всем недовольный — получил по заслугам. Он не поддержал её, более того, стал препятствием на пути к осуществлению мечты и был приговорён. И поделом. Зачем вообще нужны эти озабоченные извращенцы в штанах. Особенно она ненавидела старикашек. Мусор, отработанный материал.

В их случайной встрече не было ничего случайного. Всё предопределено. Валентин Михайлович, престарелый муж Глаши, был старым знакомым Доры. Вернее, знакомым её родителей. Он был в той машине, в которой они разбились, а он выжил, хоть и остался калекой. Прыщавая Катька была его дочерью. Катька выросла и стала красавицей, да ещё и владелицей привокзального кафе, в которое и пристроила Дору.

Старикашку жалко не было, ни ей, ни Глаше. У них был план. Общий. И они легко избавились от него по уже отработанной ею схеме. Конечно же, предварительно застраховав.

Умная и предприимчивая Глаша быстро смекнула, как можно на этом зарабатывать. Поделилась планами с Дорой, которая теперь жила с ней в Катькиной квартире.

Продали квартиру и переселились в заброшенное здание дома инвалида, которое к тому времени представляло собой скорее ночлежку для бездомных, чем медицинское учреждение.

Парализованных стариков на их попечение дети сдавали охотно, тем более что отремонтированные помещения демонстрировали высокий класс обслуживания. Сдавали и забывали. План работал по отлаженной схеме чётко. Дора подмешивала в еду стрихнин небольшими дозами, но когда старики умирали, объявлять о их смерти компаньонки не торопились. За содержание инвалидов государство платило деньги, поэтому о смерти не сообщали, избавлялись от тел. Поначалу Дора сама расчленяла тела. Пригодился опыт разделки свиных туш, но потом подвязала Аганесяна. И хотя редко кто навещал немощных старцев, но долго замалчивать смерть тоже было опасно, рано или поздно кто-нибудь из родственников мог заинтересоваться судьбой своего предка. Потомков волновала судьба наследства, а не здоровья родителя, и всё же больше года тянуть было рискованно. Весть о смерти принималась отпрысками рода как само собой разумеющееся, а предложение захоронить за счёт заведения — «на ура». На случай, если кто-то захочет поучаствовать в процедуре захоронения близкого человека, на кладбище было забронировано место. За всё время таких случаев было два. Тело пришлось подменить на того, чей срок уже подходил. Подмену никто не заметил, а если у кого и были вопросы, то ответ был наготове: болезнь и смерть меняют лица до неузнаваемости. Такое действительно бывает.

Конвейер инвалидов не знал простоя. Помогал пансионат, который хоть и приносил доход, но и затрат требовал немалых. Выбирался один из постоянных клиентов, которого благодаря усилиям заведующей столовой вдруг косил неведомый недуг. О чём ставили в известность родственников с предложением перевода из корпуса здоровых в корпус больных. Отказов почти не было. Всё работало как часы, пока собака не откапала могильник, куда сбрасывали расчленённые тела.

Иван Петрович вкатил кресло в кабинет Глафиры с напором паралимпийца.

— Э-э-э… О-о-о… — гремело из немой гортани. Инвалид дёрнул корпус тела вперёд и швырнул на стол обрубок человеческой руки.

Глафира взяла в руки мобильный телефон, потыкала в него длинным ноготком, приложила к уху и с невозмутимостью произнесла:

— Аня, зайди ко мне, у нас проблема.

Проблему решили в тот же вечер. Иван Петрович был приговорён.

— Это всё они… Всё они… Я тут нэ прычём? — Акоп Аганесян яростно выпучивал крошечные глаза.

— Перстенёк не жмёт? — пригвоздил Котов.

Крошечные глазки зашустрили, забегали, заскакали по лицам и замерли под испытывающим взглядом Рязанцевой.

— А что пэрстэн? — выдавил неуверенно, засунув руку между коленей.

— По показаниям Анны Калининой и Виталии Тёмовой данный перстень принадлежит Тобару Личко. — Лена развернула лист допроса бабы Нюры и пододвинула к Акопу. — Каким образом перстень попал к вам?

— От… — Матерное словечко повисло на губах. Аганесян стянул с толстого пальца золотой перстень и положил на стол. — Нэ воровал, взял поносить. Чэго такого?

— А что ещё вы брали поносить у пенсионеров пансионата и забывали вернуть?

— Да, нэчэго такого…

— Акоп Артурович, я советую вам говорить правду. Мы провели обыск не только в вашей комнате, но и в подсобных помещениях. В мешке, который вы поручили садовнику утопить в реке, нами обнаружены инструменты, с них взяты пробы на экспертизу. Хорошо, что он не успел выполнить ваше поручение. Так что времени у вас на чистосердечное почти нет. Когда результаты будут готовы, ваши признания уже мало чем вам помогут. Подумайте. Сейчас всё зависит от вас. Пойдёте вы как равный соучастник преступных деяний, совершаемых на протяжении многих лет, или как человек, которого вынудили к участию.

— Да, да, мэня вынудыли, — подхватил крючок Аганесян. — Это всё они.

— Вы готовы дать показания?

— Да, да, конэчно.

— Тогда рассказывайте.

— Это всё Анька, она заставила мэня разрубать тэла. Старики мёрли, как мухи, а они дэлали вид, что всё нормально, а сами их пэнсии получали.

— Каким образом избавлялись от тел?

— Ну так, дэлили на части, чтоб быстрэй гнили и сбрасывали в ямы, присыпали зэмлёй.

Акоп Аганесян рассказывал охотно, почти взахлёб, перескакивая акцентом с мягких согласных на твёрдые. Рассказывал хладнокровно, зло, как будто и не о людях говорил вовсе, а о неодушевлённых предметах.

Эпилог

«Мне уже много лет. И я могу никуда не торопиться. Всё, что мог сказать, я уже сказал. Всё, что хотел сделать, уже сделал. То, что не сделал, не имеет значения. Всё неосуществлённое не имеет смысла. Его просто нет в моей жизни. Подводить итоги — пустое занятие. Ибо подводить нечего. Под чертой сальдо, как оказалось, всегда нулевая сумма. И мир, покорно лежащий у ног победителя, на поверку оказался абстракцией, не имеющей ко мне никакого отношения. Я одинок. Не в этом ли состоит главный секрет старости? Ведь каждый умирает в одиночку. Совсем нет. Мы все изначально одиноки. Но в молодые годы иллюзия приобщённости к невыразимо прекрасному, искристому, бурлящему миру сильна и не вызывает отторжения. Когда жизнь — это движение, а неподвижность подобна смерти, мы забываем об одиночестве. Загоняем мысли о ней далеко в подвалы сознания, в темноту склепов, во мрак Некромикона. Создаем иллюзию бессмертия. В молодости мы нашпигованы иллюзиями, как датская свинина маслинами. И жизнь в юности — это бесконечная грёза, сон наяву, где явь вплетена в сеть ложных истин и самонадеянных фантазий. Жизнь кажется бесконечной. Но вот что странно. Сейчас, в свои восемьдесят лет, я почти уверен: время не властно над моей жизнью. Кто-то говорит о вытеснении страха смерти. Я говорю о безразличии. Ведь я мог умереть и раньше. В детстве, когда без опыта и подготовки попытался переплыть озеро. В юности, участвуя в драках с поножовщиной. Мог разбиться на мотоцикле. И это было настолько убедительным, что я уверился: это неминуемо случится. Мог погибнуть, подорвавшись на растяжке или от шальной пули. Когда сорвался со скалы и только правильно собранная страховочная цепь помогла выжить… Не думаю, что, сломай я тогда шею, мир хоть в чём-то изменился бы. С годами выработалось правило: живи так, будто уже умер. И ты ничего не должен этому миру. Это главный секрет долголетия. Тяжело ли жить? Нет. Если не цепляться за каждый прожитый день. Я видел не раз, как умирают люди. Нет в смерти никакой мистики. Это даже необычным не назовешь. Не сразу, но постепенно начинаешь понимать: именно так, на грани, смерть становится жизнью. И жизнь — непременным условием смерти. Но и это теперь не имеет значения. Только одиночество. И благодарность миру за то, что довелось здесь побывать. СПАСИБО».