Борис Рыжий. Дивий Камень - Илья Фаликов

Кто-то потом истолковал это Ю. Л. как окликание Юрия Левитанского. Неверно.

В ниспровержении авторитетов, в частности местных классиков, Рыжий не упражнялся. В узком кругу он мог съязвить по тому или иному адресу, но эпатажных манифестов или физических сбрасываний стариков с парохода современности не было. Опекавший его Кузин — человек, первым представивший его стихи на страницах «Российской газеты» (местной, не московской), сам писал стихи другие.

Сравнить несложно. В 1995-м они вместе были на очередной практике — в той же соотнесенности: руководитель и студент — в Верхней Сысерти, и там Кузин узнал от Бориса, что неподалеку — в поселке Кытлым — «…однажды на границе участка работ он (Борис. — И. Ф.) нашел кирку с изящной тонкой ручкой. Он взялся за нее, но дерево рассыпалось в прах. А потом он увидел человеческий скелет. И убежал». Был скелет, не было скелета — неважно. Проще говоря, сработало воображение поэта.

Кузин так отреагировал на случившееся:

Б. Р., ты точно был не прав:У мертвых спрашивают имя.А там, на приисках в Кытлыме,Скелет среди камней и трав…………………………………Ты думал выскочить, но где там —Он будет помнить сотни лет…Давай в Кытлым поедем летомИ похороним тот скелет.

Но прежде весь Кытлым поднимем,Поищем род его и след.А нет — давай составим имяИз наших двух: работы всей —Поведать буквами прямыми:«Здесь спит Борисов Алексей».

Стихи шероховатые, с элементом первозданного косноязычия, и что интересно: взрослый человек говорит со школяром на равных, более того, в двойном имени, им придуманном, Борисов — фамилия скромного человека Алексея…

Немудрено. Кузин пишет в дневнике: на той практике при нем жила его дочь Валя тринадцати с половинкой лет, однажды она спросила отца:

— А что, Борис тут преподаватель?

Кузин удивился: как это? Валя продолжила:

— А у него все спрашивают, что нужно делать.

Действительно, я помню, как Настя Новикова (студентка. — И. Ф.) несколько раз обращалась к Борису: «Боря, когда зажигать? Когда зажигать, Боря?» Зажигать надо было вечерний костер. Борис — не отвечал, он был суров сквозь улыбку. Ни в каких танцах, перетягиваниях каната, заготовке дров он демонстративно не участвовал.

Он с улыбкой показал мне, приподняв край суконного одеяла, две чистые неразвернутые простыни — за 6 недель практики он ни разу не спал на своей кровати. Но опять же, в конце 90-х годов, придя ко мне выпившим и виноватым перед родителями и Ириной, сквозь слезы говорил: «Помнишь в Верхней Сысерти? Я ведь Ирине ни разу не изменил». И я его горьким словам верю. Он не был гулякой, он играл.

На стихотворение Кузина последовал ответ Рыжего в стихах «Север» с посвящением А. Кузину.

Он лежал под звездою алмазнойи глядел из-под хвои и сучьев —безобразный, богатый, трёхглазый.Ах, какой удивительный случай!Я склонился — небритый и грязный —с любопытством. Почти бурундучьим.

У ручья, где крупицы металладорогого сулят вам свободу,человечья руина лежалаи глядела в лицо небосводу.Белка шишкой кедровой играла,брал медведь свою страшную ноту.

Схоронить, отнести ли в посёлок,может, родственник чей-то. Но — боже —как же так, ведь мертвец — не ребёнок,поднимать его, тискать негоже.Даже пять драгоценных коронокна зубах говорили мне то же.

…Как мы любим навязывать мёртвымнаши мненья — всё в радость нам, глупым.Он погиб незнакомым и гордым —даже вздох свой считаю преступным,уходя налегке бесконечным и тёмнымлесом — страшным, густым, неприступным.

Стихов подобного рода Рыжий больше не писал. Что имеется в виду? Это называется философская — или медитативная — лирика, в духе зрелого Заболоцкого. Борис прощупывал в себе эти возможности — и нашел их недостаточными для своей органики. «Смерть коня» Спиридона Дрожжина ему оказалась роднее, нежели «Лицо коня» Николая Заболоцкого. Но и Заболоцкий был неотразимо убедителен, когда не лишал авторское я человеческого сердца:

Вчера, о смерти размышляя,Ожесточилась вдруг душа моя.Печальный день! Природа вековаяИз тьмы лесов смотрела на меня.

И нестерпимая тоска разъединеньяПронзила сердце мне, и в этот мигВсе, все услышал я — и трав вечерних пенье,И речь воды, и камня мертвый крик.

Будущее чтение философской литературы — от Ницше до Шестова — не изменит положения дел. Как слушание Баха не перенастроит его вторчерметовско-царскосельской лиры, далекой от, например, симфонизма Бродского.

С другой стороны, и прямая злободневность не ложилась на «сетку вещания» Рыжего подобающим образом, несмотря на прикосновение к великим образцам:

Злой чечен ползет на берег…

Про себя я молился за смелых…

Когда сырой поднимется туман —         мне кажется, мой город наконецподнялся к небу — этакий обман —         где речь пойдёт о качестве сердец.Взлетай, пари — ресницы лёгкий взмах.         Ты этот сон так бережно хранил.И плещутся афиши на углах         домов. Сей плеск подобен плеску крыл.

Но мне, Господь, мне нечего сказать —         твой лик одних младенцев устрашил.Отсутствием твоим мне оправдать         легко тебя. Но как себя, скажи,мне оправдать? Ведь мне не страшен ад —         я ад прошёл. Что ж выбрать мне из двухзол — гордый, как войду я в райский сад,         где души тех младенцев, тех старух?

Отозвались-таки «Старые эстонки»…

Перевести политику (первая чеченская кампания) в онтологию не получилось. Но понятие ад, с самого начала вошедшее в его стихи, еще до привязанности к Маяковскому он нашел — у Лермонтова, или это произошло одновременно, поскольку и яростный футурист не бесплодно для себя побывал в сферах русской поэтической метафизики и сказал об этом с присущим вызовом: