Борис Рыжий. Дивий Камень - Илья Фаликов

Он и подписывал поначалу, или согласился подписывать, в печати свои стихи на манер эстрадных звезд — Боря Рыжий.

Времена стояли тяжкие, преподаватель Кузин подрабатывал службой на вахте института в позднее время, Борис приходил к нему в вечерние часы. Писал много и показывал новое старшему товарищу; в июле 1992-го принес 40 (!) стихотворений, написанных за март — июль, при этом от февральских своих стихов категорически отказался.

Наверняка среди тех стихов были эти опасные игры с самопророчествами ранних Маяковского («точка пули в своем конце») и Есенина («на рукаве своем повешусь»):

Я никогда не верил в бога.Но он наверно только рад,что над решёткой водостокая слышу, как вздыхает Ад.………………………………Даже если совсем потеряю рассудок,чтоб залатать свою рануникогда не повешусь…А если и буду,то на мачте подъёмного крана.

Те стихи почти не сохранились, но Кузин записал впечатления от них и кое-какие строки. В стихотворении Рыжего «В. В. Маяковскому», написанном 12 апреля, было сказано:

Он написал поэму «Плохо»одним нажатием курка.

За два дня до этого написано «О моей смерти». В изложении Кузина оно выглядит так:

Я умер, когда осень и вечер весь день. Лету осиновый кол. Сигарета, кухня. Улица — легкие ветра. Хочется спать.

Образ «улица — легкие ветра» дорогого стоит. Накануне 14 апреля — дня гибели Маяковского — юноша тяжело думал об этом событии, о жизни и смерти.

Было еще и лито им. М. М. Пилипенко — покойного журналиста, поэта, барда — при молодежной газете «На смену!» под руководством Николая Мережникова. Туда ходили и Кузин, и Рыжий. У Бориса появились новые приятели — Игорь Воротников, Леонид Луговых, Алексей Верницкий, Вадим Синявин (стихов не писал — играл на кларнете и многих прочих инструментах).

Лито в Доме культуры автомобилистов — то место, куда пришел Лобанцев после «Горного родника». Там было многолюдно и бурно. Вообще надо сказать, конец 1980-х — начало 1990-х в Екатеринбурге — взлет стихотворства, молодое кипение вокруг стихов и поэтов, поток вечеров, встреч, выступлений, изданий коллективных и индивидуальных (очень скромных, малым тиражом, обычно — за свой счет).

Я пишу не трактат об уральской поэзии. Но рядом с Рыжим были другие.

Юрий Лобанцев был, что называется, крепким поэтом, сколачивая стихи продуманно и без внешних эффектов. Он писал стихи, как вел литобъединение, уча и наставляя:

Поэтов, присосавшихся к березам,теперь обходит время стороной.

Лобанцев был знаком с тем же Евтушенко, не претендуя на привилегированную близость, почитал его и вообще элиту шестидесятнической эстрады, но стилистически тяготел к той условной «тихой лирике», вождем которой критика назначила Владимира Соколова. Это не противоречило любви к выступлениям перед живой публикой — сам выступал и воспитанников приводил на сцену. Он продолжал наставлять (стихотворение «Слово»):

Зеркально отшлифован слог.Писать становится несложно.Но в недрах речи,будто рок,мерцает будущее Слово.

Еще заученность крепка,а новь —корявостью пугает,еще стремятся намекать,а молвить прямо —избегают.

И все же слогу не сберечьвысокомерного величья!И чем старательнее речь,тем все слышнейкосноязычье.

И кто-то,разрывая круг,назло наветам и запретамтакое слово скажет вдруг,что вровень с Правдоюи Светом.

Напоминает стихи старого поэта Николая Ушакова:

Чем продолжительней молчанье,Тем удивительнее речь.

Позиция симпатичная, отсюда — интерес и любопытство к новым людям, среди которых Рыжий оказался самым ярким и многообещающим. Лобанцев поддерживал его всеми подручными средствами, прежде всего рекомендациями разного рода. Именно Лобанцев выдвинул его, обеспечив участие в различных столичных акциях. С первым фестивалем студенческой поэзии (1992) произошло то же самое, что и с его первым боксерским поединком на выезде — Рыжий занял призовое второе (или третье) место, зато в следующий раз (1997) выиграл состязание.

На Всероссийском совещании молодых поэтов (Москва, 1994), куда его послал тот же Лобанцев, Борис обрел не только успех, но дружбы и связи наперед. Такое не забывается. Лобанцев ушел — инсульт, перед этим долго и тяжело болел, Борис навещал его, рыдал — идя по больничным коридорам. «Памяти друга»(1997):

Ю.Л.Жизнь художественна, смерть документальнаи математически верна,конструктивна и монументальна,зла, многоэтажна, холодна.

Новой окрылённые потерей,расступились люди у ворот.И тебя втащили в крематорий,как на белоснежный пароход.

Понимаю, дикое сравненье!Но поскольку я тебя несу,для тебя прошенья и забвеньяя прошу у неба. А внизу,

запивая спирт вишнёвым морсом,у котла подонок-кочегаротражает оловянным торсомумопомрачительный пожар.

Поплывёшь, как франт, в костюме новом,в бар войдёшь красивым и седым,перекинешься с красоткой словом,а на деле — вырвешься, как дым.

Кто-то потом истолковал это Ю. Л. как окликание Юрия Левитанского. Неверно.

В ниспровержении авторитетов, в частности местных классиков, Рыжий не упражнялся. В узком кругу он мог съязвить по тому или иному адресу, но эпатажных манифестов или физических сбрасываний стариков с парохода современности не было. Опекавший его Кузин — человек, первым представивший его стихи на страницах «Российской газеты» (местной, не московской), сам писал стихи другие.

Сравнить несложно. В 1995-м они вместе были на очередной практике — в той же соотнесенности: руководитель и студент — в Верхней Сысерти, и там Кузин узнал от Бориса, что неподалеку — в поселке Кытлым — «…однажды на границе участка работ он (Борис. — И. Ф.) нашел кирку с изящной тонкой ручкой. Он взялся за нее, но дерево рассыпалось в прах. А потом он увидел человеческий скелет. И убежал». Был скелет, не было скелета — неважно. Проще говоря, сработало воображение поэта.