Борис Рыжий. Дивий Камень - Илья Фаликов

На практике в городке Сухой Лог, рядом — поселок Знаменка, с целью знакомства с ребятами с других факультетов (геология и гидрогеология) Борисом была создана ДНД (Добровольная народная дружина). В задачу данной дружины входило: контроль за порядком в лагере (который сами же и нарушали), а в некоторых случаях и экспроприация спиртных напитков у злоупотребляющих лиц. Сформировали инициативную группу, которой были выданы красные повязки и люди стали выходить в дозор. Таким образом был установлен контроль обстановки в лагере, а также дополнительный источник спиртосодержащей жидкости. Большинство компаний считало почетным угостить представителей ДНД несколькими рюмочками водки. За особые заслуги сотрудникам ДНД разрешалось какое-то время поносить «знаменитую» кожаную кепку Бориса.

Это свидетельство (письмо ко мне) Вадима Курочкина, однокурсника Бориса. О поэзии речи нет. О ней и не говорили в Сухом Логу. Но она там была.

Там, на левом берегу реки Пышма, есть вулкан девонского периода, высокий холм, голый — не заросший лесом, похожий на спину гигантского мамонта, полувылезшего из вечной мерзлоты. Имя этого места — Дивий Камень: старое название от первопроходцев-казаков, старое слово, означающее «удивительный, дивный», а в песнях и сказках — «лесной, дикий, дикорастущий», даже «девий», а также «неручной, недомашний». Все вместе это и есть поэзия.

Здесь уместно напомнить название первой книги Мандельштама: «Камень».

Кружевом, камень, будьИ паутиной стань:Неба пустую грудьТонкой иглою рань.

Из исторического далека, по законам долговременной оптики, Дивий Камень напоминает и могильный холм, а также поставленное природой надгробье.

В чьих карих, скажи мне, не дивные стлались просторы —грядою могильной вставали Уральские горы?

Рыжий вопрошал и в двух вариантах стихотворения «О чём молчат седые камни…»:

О чём молчат седые камни —о боли нашей, может быть?Дружок, их тяжесть так близка мне,зачем я должен говорить,а не молчать? Остынут губы,потрескаются навсегда.Каналы, грязь, заводы, трубы,леса, пустыни, города —не до стиха и не до прозы,словарь земной до боли мал.Я утром ранним с камня слёзыладонью хладной вытирал.

Второй вариант:

О чём молчат седые камни?Зачем к молчанию глухаземля? Их тяжесть так близка мне.А что касается стиха —в стихе всего важней молчанье, —верны ли рифмы, не верны.Что слово? Только ожиданьекрасноречивой тишины.Стих отличается от прозыне только тем, что сир и мал.Я утром ранним с камня слёзыладонью тёплой вытирал.

В ту пору он исторг целый каскад каменных стихов, посвященных Питеру:

…дождинка, как будто слеза,упала Эвтерпе на грудь.Стыжусь, опуская глаза,теплее, чем надо, взглянуть —уж слишком открыт этот виддля сердца, увижу — сгорю.Последнее, впрочем, болиттак нежно, что я говорю:«Так значит, когда мы вдвоёмс тобою, и осень вокруг —и камень в обличье твоёмне может не плакать, мой друг».…………………………………как будто я видел во снедень пасмурный, день ледяной.Вот лебедь на чёрной водеи лебедь под чёрной водой —два белых, как снег, близнецапрелестных, по сути — одно…Ты скажешь: «Не будет концау встречи». Хотелось бы, нолишь стоит взлететь одному —второй, не осилив стекла,пойдёт, словно камень, ко дну,терзая о камни крыла.

Дай я камнем замру —на века, на века.Дай стоять на ветруи смотреть в облака.

Здесь опять-таки слышен Иннокентий Анненский, эхо его «Петербурга»:

Сочинил ли нас царский указ?Потопить ли нас шведы забыли?Вместо сказки в прошедшем у насТолько камни да страшные были.

Только камни нам дал чародей,Да Неву буро-желтого цвета,Да пустыни немых площадей,Где казнили людей до рассвета.

А что было у нас на земле,Чем вознесся орел наш двуглавый,В темных лаврах гигант на скале, —Завтра станет ребячьей забавой.…………………………………Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,Ни миражей, ни слез, ни улыбки…Только камни из мерзлых пустыньДа сознанье проклятой ошибки.

А вот Урал у Рыжего с самого начала, в те же годы, был таким (строки из разных стихотворений в столбик):

На Урале дожди ядовиты.… глухой Урал к безумству и злословью.Урал научил меня не понимать вещейэлементарных.Урал — мне страшно, жутко на Урале.

И тому подобное.

…Это было в июле 1994-го, на сухоложской базе геологической практики студентами руководил преподаватель Горного института Алексей Кузин (род. 1956), и ничего удивительного не было в том, что Кузин — сам поэт. К той поре они были, можно сказать, давними знакомцами: познакомились в начале февраля 1992-го. Кузин вел дневник. 21 февраля записано:

У него <Рыжего> явно выраженное драматическое мироощущение, образное мышление, свободное владение поэтической формой (за исключением некоторой небрежности в рифмовке). Но он еще очень молод и неуправляем.

Это осталось навсегда: молод и неуправляем. Как видим, семнадцатилетний Борис становится своим в некоем кругу, среди стихотворцев, о чем чуть позже не оповещает однокашников по институту. Продолжается эта схема существования по двум параллельным линиям. Он уже участвует в поэтических вечерах, ходит в лито́ (литературное объединение) «Горный родник», которым руководит опытный поэт Юрий Лобанцев. Эти два человека — Лобанцев и Кузин — вошли в его судьбу первыми советчиками, и надо отметить парадокс ситуации, ибо оба они — абсолютные традиционалисты, если не консерваторы, включая верность Маяковскому советской эпохи, а Борис к той поре прошел полосу любви и к раннему Маяковскому, и, скажем так, к Илье Кормильцеву, поэту «Наутилуса», с его специфическими текстами не без западнического привкуса. Песни Высоцкого тоже не назовешь каноном стихотворства, а они были на слуху и на устах уже новых поколений, в том числе генерации Рыжего. У Бориса были, похоже, попытки вот именно песни на известный ему одному мотив: