Фаза Урана - Кирилл Чистяков

– От лучевой болезни, конечно. А вдруг тут и на самом деле уран? – говорю я.

– Не проще ли тогда просто переехать?

– Нет. Мне здесь хорошо. Я тут отдыхаю, как в Ялте, и чувствую себя замечательно, словно крыса, забравшаяся в диван.

– Странное сравнение – крыса, – Аня морщится.

– Люди вообще – космические крысы (или тараканы), мы ко всему адаптируемся и к радиации тоже, нас нельзя вывести. Пройдет триста лет, и мы заведемся на других планетах. И ничего с нами не сделается. И планеты, где мы живем, превратятся в пластик, но нам будет все равно, потому, что мы тоже давно уже будем пластиковые.

Аня скептически качает головой, а потом берет у меня из рук кофейную чашку. А мне иногда и вправду кажется, что я уже стал пластиковым наполовину, и сердце, и мозг у меня пластиковые, но только не печень. Я пластиковый и с моего молчаливого согласия совершаются на пластиковой планете все пластиковые преступления: это я отравил мадам Бовари, это я кинул Каренину под поезд, и Катерину утопил тоже я. Мне и в самом деле плевать на лучевую болезнь и на детенышей морских котиков, которым зверобои проламывают черепа багром; меня не трогает вырубка лесов Амазонки и сокращение естественного ареала обитания степных дроф. И я вновь прикладываюсь к пивной бутылке.

– Тогда не ври, что ты пьешь для профилактики.

– Именно для профилактики, – булькаю я. – У моего приятеля Степана дядя работал пилотом вертолета. Он был самый старший в полку и пил всегда много. 27 апреля 1986 года, его выдернули еще пьяного из шалмана и приказали лететь над Чернобылем, спустя сутки скидывать песок. Все, кто был с ним в вертолете трезвые, вскорости умерли от лучевой болезни, а он нет.

– А он и сейчас жив? Можно с ним связаться?

– Нет. Два года назад он погиб. С балкона пьяный свалился.

– Ты сам себе противоречишь, Растрепин.

– Вовсе нет. И разве алкоголизм – это не умерщвление плоти в некотором смысле? Это ведь так по-христиански.

– Иногда, Растрепин, с тобой совершенно невыносимо разговаривать.

Аня разворачивается к компьютеру и с остервенением стучит по клавиатуре, будто каждая кнопка – это браконьер, богохульник или алкоголик. Я опять иду курить на балкон. Вываливаться оттуда я пока не собираюсь.

Я возвращаюсь в комнату и начинаю рассказывать, как познакомился с Варварой Архиповной: о ее кошках, о банкомате, о чае, об ограблениях. В моей соседке не ощущается ничего трагического, ни малейшего намека на скрытые недуги, и Аня делает вид, что ей неинтересно. И тогда я говорю Ане:

– Дом построили немцы, пленные фашисты. Они добывали глину и возводили Дом.

Аня молча кивает, будто к делу это не относится. Но на следующий день она приходит вновь и в руках у нее коробка от киевского торта.

– Это подарок для тебя, Растрепин. – Аня протягивает коробку.

– Спасибо, но я не очень люблю сладкое.

– Это совсем не сладкое. Загляни.

Я открываю коробку и достаю оттуда фашистскую каску. Каска неплохо сохранилась и почти не ржавая. В той части каски, которая должна прикрывать затылок – дыра. Третий глаз. Яйки, курки, млеко.

– Откуда это у тебя?

– Я нашла каску, когда училась в третьем классе, нашла в лесу. Мы с папой собирали грибы. Я хотела сдать ее в школьный музей. Но фашистскую каску не приняли. У нас, в школьном музее и так был десяток таких касок.

Я кручу-верчу каску в руках. Когда я учился в школе, мне часто приходилось оформлять стенгазету. На Девятое Мая я обычно каждый год рисовал одну и ту же картинку: луг, на ней растет трава и лежит каска, из дыры в каске прорастает полевой цветок.

Я напяливаю каску на голову и, кривляясь, соплю, как Дарт Вейдер:

– О, Люк, мой сын, тебя ждет темная сторона Силы!

Аня смеется. Я хочу ей тоже что-то подарить, но у меня нет ничего. Не дарить же ей трехколесный велосипед «Гном-4»? Тогда я ей отдаю коробки со своими любимыми диафильмами: «Мальчиша – Кибальчиша» и «Антигуманизм буржуазного искусства».

К моему удивлению, Аня очень рада подарку. Оказывается, она тоже любит диафильмы.

День выдался необычайно звонким. Ветер, насвистывая, прорывался со стороны водохранилища, как сквозь фильтр. Было слышно, как на автодроме газуют учебные машины и перегреваются сцепления. В свернутых трубочках кленовых листьев дрыхли гусеницы – этих вредителей ничто не могло разбудить. Я сидел на балконе и смотрел диафильм «Веселые Картинки». Дюймовочку как раз похитил Карабас-Барабас, когда Аня, продолжающая набирать свою дипломную, окликнула меня.

– Растрепин, что это за стихи? – спросила она, когда я вернулся в комнату.

– Какие стихи?

– Вот эти:

Люди и блики,Усталые лица,Сердце от скукиВ ребро постучится.

Бьется – открой,Пусть увидит с глазамиГрязь под травой,Небеса над домами.

Вот незадача! А я думал, что стер их давно. И где она откопала этот пыльный файл?

– Это мои стихи, – признаюсь я.

– Ты пишешь стихи?

– Когда-то писал. Сейчас – нет.

– А их печатали?

– Конечно.

– Прочитай что-нибудь, пожалуйста, а, Растрепин? Из последнего, OK?

Я, от нечего делать, залезаю на табуретку и декламирую из последнего:

До чего ж ты хороша!Масла «Горлица» душа!

– И это все? – удивляется Аня.

– Все. Это текст на этикетке подсолнечного масла. Его производило одно из подразделений фирмы, где я работал. Тиражи были такие, что и Бродский бы позавидовал.

– А сейчас ты совсем-совсем ничего не пишешь?

– Совсем-совсем ничего.

– Почему?

– Я плохой поэт, и стихи мне мои не нравятся.

Я говорю правду. Мне на самом деле не нравятся мои стихи. Мой единственный сборник назывался «Энцефалитный Буцефал». Что может быть хуже?

– Да? Знаешь, мне твои стихи тоже не нравятся. – Аня поворачивается к монитору и продолжает набирать курсовую.

Я слезаю с табуретки и расстроенный иду на балкон досматривать диафильм. Чтобы стать поэтом или писателем у меня нет никаких предпосылок: я не еврей, не левша, не гомосексуалист и даже не эпилептик. Я сознаю свою бездарность. Но когда я в ней признаюсь девушкам, то жду совершенно другого. Жду, что меня начнут хвалить и примутся доказывать мне, что я талантлив, а я буду сидеть и слушать, и мне будет приятно… На этот раз не сложилось. Обидно, черт побери.

Операционная система Windows попрощалась с Аней своей заезженной мелодией. Аня выключила компьютер и вышла ко мне на балкон. Самоделкин тем временем смастерил летающую тарелку и Веселые Картинки настигли Карабаса-Барабаса, который украл Дюймовочку. Кинднеппингу – нет.

– Не обижайся, Растрепин. У тебя, я думаю, получится написать хорошие стихи, если ты захочешь, – говорит Аня.

– Я никогда не обижаюсь. Это поэта обидеть легко, а я не поэт.

– А хочешь, мы поедем в гости к моей маме? – вдруг предлагает она.

– Если ты этим собираешься утешить поэта-неудачника, то зря. Я не хочу ни с кем знакомиться.

– Нет, Растрепин. Поэзия тут ни причем. Понимаешь, моя мама живет сейчас с дядей Сережей. Сергеем Алексеевичем. Это ее бой-френд. Он хороший, честно. Дядя Сережа – он бурильщик и они с мамой скоро уедут жить на север, в Россию, будут работать на нефтяную компанию.

– Очень романтично.

– Растрепин, ну не будь ты таким. Понимаешь, моей маме нужно знать, что она меня не одну оставляет, а с кем-то. Я уже взрослая, но она все равно беспокоится. Это тебя ни к чему не обяжет. Мне же нужно хоть кого-то показать. Ну же, Растрепин, OK?

– Нет, Аня. Не OK, – говорю я.

– Ну, пожалуйста.

– Ни за что!

Мы едем в такси в гости к Аниной маме. У меня на коленях лежит пластиковая упаковка с салатом «Улыбка». У Ани – коробка киевского торта. В коробке на этот раз и вправду торт, а не каска. Все эти продукты мы купили в супермаркете со скидкой, по акции.

Аня рассказывает, что ее мама с бой-френдом дядей Сережей познакомилась полгода назад. Переехала жить к нему – у него свой дом, пусть и небольшой. У Сергея Алексеевича есть сын от первого брака, недавно женился. Сын – сволочь. Приставал к Ане на своей собственной свадьбе, а жена его – на шестом месяце. Сергей Алексеевич и мама (Тамара Николаевна, между прочим) действительно очень скоро уедут на север в Россию. Дом оставят сыну дяди Сережи, а квартиру, где живет Аня – ей. Меня вся эта информация до неприличия не интересует, но я все равно слушаю, потому что слушать больше некого. Таксист, было, пробовал поболтать со мной о политике, но, к счастью, очень скоро разочаровался во мне, потому что я не знал, кто у нас в стране премьер-министр.

– Растрепин, расскажи и ты о себе чего-нибудь, – обращается ко мне Аня, когда ее семейная сага, наконец, подходит к концу.

– Что тебе рассказать?

– Кто твои родители?

– Мама преподаватель фортепиано в музыкальной школе. Папа – менеджер в строительной организации. Ничего выдающегося.