О Жизни Преизбыточествующей - Николай Арсеньев

Другими словами: из смерти Его начинается новая жизнь: «Кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь все новое». Ибо мы в Нем, и Он в нас. Уже не мы должны жить, а Он в нас. «Живу уже не я, но живет во мне Христос. А что ныне живу во плоти, то верою живу в Сына Божия, возлюбившего меня, предавшего Себя за меня». Поэтому — говорит Апостол — «я решил ничего не знать, кроме Иисуса Христа, и притом распятого» (και τούτον εσταυρωμενον — 1 Кор. 2.2). В этом — вся мудрость, все знание, вся сила, все богатство. Поэтому то, «я не желаю хвалиться, разве только крестом Господа нашего Иисуса Христа, которым для меня мир распят, и я для мира».

Не субъективное это ощущение, а нечто глубоко–объективное, хотя и таинственное, благодатное: Его жизнь в нас, наше участие в кресте Его и в жизни Его.

И вместе с тем в том наше искупление, что Его подвиг должен сделаться нашим подвигом, Его смерть нашей смертью, Его жизнь нашей жизнью. Не нашей силой, но Его силой! Это есть усвоение подвига искупления. Оно не есть только внешний объективный факт — оно есть и внешний объективный факт и вместе с тем внутренняя наша жизнь («Христос — жизнь ваша», «не я живу, но живет во мне Христос»). Мы должны врастать, в подвигах и борении, в эту жизнь Христову. «Я каждый день умираю»; «если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется».

Это делается силою Духа Его, Духа усыновления (ττνενμα υιοθεσία — Рим. 8. 15), Духа озаряющего и обновляющего, Которого Он дал нам, живущего в Церкви.

Но нет ли некоторых мест и выражений в Священном Писании и у отцов, могущих навести на мысль о внешнем юридическом характере удовлетворения?

Прежде всего несколько слов об одном месте у Апостола Павла в Послании к Галатам: «Христос искупил нас от клятвы Закона, став за нас клятвою (Χρίστος ημάς joyo–ρασεν εκ της κατάρας τον νόμον, γενόμενος νπερ ημών катара ибо нaписано: проклят всяк висящий на древе» (Гал. 3.13).

Высшая правда Божия удовлетворяет и ветхозаветную правду закона. И эта правда, также, удовлетворена и исполнена. Ибо все частичные, несовершенные проявления правды находят свое высшее исполнение и осуществление во всеобъемлющей полноте правды Божией [108]. Тем более, что эта ветхозаветная правда Самим Богом была установлена с подготовительной, педагогической целью, как «детоводитель ко Христу» (Гал. 3.24). Поэтому, Христос, есть высшее исполнение не только всех обетовании Божиих, но и правды Закона. Но, осуществив правду Закона, Он заменяет ее высшей правдой. «По пришествии веры, мы уже не под руководством детоводителя» (Гал. 3. 25); мы уже не под Законом, уже не рабы, а свободные, ибо получили дух усыновления (Гал. 4. 5–7). Все это говорится в том же Послании к Галатам, в котором находится и занимающий нас текст.

А «ору η θεον» — «гнев Божий»? Разве он не требовал некоего удовлетворения? Гнев Божий обозначает безмерную святость Божию, отталкивающую все грешное и нечистое, а никак не какой либо аффект, подобный человеческому страстному гневу. Так, напр., говорит об этом Василий Великий: «Слово «гнев» в отношении к Богу не может употребляться в собственном смысле, ибо в Боге нет гнева, как нет в Бесстрастном и других аффектов. Бог наказывает, а мы сделали из сего: «гневается», потому что у нас наказание соответствует гневу» [109].

А Дамаскин с еще большей определенностью говорит: «В Священном Писании под «гневом» и «яростью» Бога разумеются Его отвращение и вражда ко злу»  [110].

Искупление наше есть, поэтому, проявление не гнева Божия а безмерной любви Божией, которая одна только и может восстановить и исполнить правду, «сделать нас праведными перед Богом» (2 Кор. 5. 21). «Ибо любовь Христова объемлет нас» и покоряет нас и соединяет с Ним в смерти и жизни (2 Кор. 5. 14–15). «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него» (Ин. 3. 11, 17).

И, созерцая эту тайну снисхождения Его любви, Церковь в трепете восклицает: «Иисусе, сладкий мой и спасительный свете! во гробе како темном скрылся еси? О несказанного и неизреченного терпения!» [111].

Что значит воскресение?

Мы касаемся здесь самого основного нерва христианского миросозерцания, более того — самой центральной темы и самой важной и самой захватывающей и решающей для человечества.

Какая цена этой жизни, всем ее исканиям, всем дарам Божиим, данным нам в этой жизни: и творческому порыву молодости, и избытку сил, и благословенному семейному счастью, и восторгу и радости любви, и героическому подвигу, если все проходит? Если все подвержено смерти и уничтожению? Если нет ничего пребывающего, если все, что наше, уходит, проходит, не оставляя часто видимого следа? Более того — если мы сами скользим и несемся и катимся в пропасть смерти, и остановить это движение вниз под гору, это постепенное ослабление сил после определенного возраста, это приближение смерти, невозможно? А самая ткань жизни нашей в момент даже радостного цветения ее, не соткана ли из преходящести? Проходит радостный праздник; мы чувствуем, как отзвучали веселье и восторг торжества.

«И больно так в груди сожмется сердце,Когда подумаешь, что все проходит,И нет следа. Вот и пронессяДень праздничный, и вслед за днем досугаДень будний настает. И все с собой уноситБезжалостное время…»

— говорит великий итальянский лирик Леопарди.

Восторженно–ликующий в своих восприятиях природного мира юноша — поэт Шелли, один из самых ярких поэтических носителей и выразителей торжествующего подъема жизненных сил, идеалист и «пантеист», ощущающий божественный фон природной жизни, восклицает в тоске и смятении:

«О мир, о жизнь, о время! Вот я стою на нижней ступеньке вашей и трепещу, когда оглянусь наверх, где я стоял раньше. Когда вернется для меня сияние вашего расцвета? О никогда больше, никогда!»

Ему было 26 лет, когда он писал это, но уже открылся ему на собственном опыте — на собственном внутреннем опыте — ужас преходящести. Слова древнего Экклесиаста звучат так же веско, так же значительно, так же, казалось бы, неотразимо и поныне:

«И увидел я, что все — суета и томление духа!»

И это все правда. И Шелли прав, и Экклесиаст прав, и Будда прав, и Паскаль прав. Вспомним эти слова Паскаля: «Ужасно чувствовать, как уносится все, чем обладаешь». «Напрасно мы ищем точку опоры, прочную базу, на которой можно было бы утвердиться, отдохнуть; все «бежит», все безостановочно ускользает из под наших ног. Нет ничего твердого, прочного для нас!» … «Все наши основы потрясены, и земля разверзается до бездны!» Он стоит перед пропастью смерти и как–бы зачарованно смотрит в нее. И он анализирует беспощадным и острым, в глубь жизни идущим своим словом эту смертную ткань жизни, как более 2000 лет тому назад уже делал это «плачущий философ» — глубочайший и вдохновенный мыслитель Гераклит. Все уносится, все проходит, и потому обесценивается жизнь и человека и мира. Пантеистический ответ о гармонии целого, существующей ценою уничтожения всего индивидуально–конкретного, живой человеческой личности, — ответ, столь распространенный, например, в античном мире, не удовлетворяет, не удовлетворял и самого Гераклита, который с таким восторгом часто говорит о величии жизни Целого, составленной из смерти его отдельных частей. Но тот же Гераклит восклицает, например: «Куче мусора, наудачу высыпаемому, подобен самый прекрасный Космос».

Итак, это — правда, если тление есть последнее слово для всего индивидуального. Есть ли это, однако, последнее слово? С точки зрения естественных законов нашего мира — да; и нет здесь выхода, ни естественно–исторического, ни философского. Можно говорить о неумирающей жизни Целого, но эта жизнь ведь соткана из ряда смертей всех индивидуальных существ: индивидуальность гибнет, и вся общая жизнь, безлично холодная и чуждая моему «я», моим переживаниям, страданиям и радостям, не есть ни утешение, ни замена.

Да, но, может быть, существует бессмертие духа независимо от гибели и тления тела, как учил, например, Платон? Допустим, что оно есть. Горизонты меняются, есть тогда какая–то цель человеческого существования, но картина мира остается приблизительно та же. Мир остается подвластным смерти, и вся красота мира, и, напр., конкретная, незаменимая ценность любимого лица исчезают как дым, остаются подверженными тлению. Есть согласно Платону заветная пристань души, но мир вещественный, несмотря на всю красоту свою, остается в потоке, безостановочной преходящести и смерти, остается во зле лежать, и нет ему обновления.