Повесть одной жизни - Светлана Волкославская

После богослужения мы с Ростиславом стояли у стены и смотрели на расходящихся людей. Многие из них, проходя мимо нас, улыбались и пожимали нам руки.

Я давно научилась определять настроение мамы по скрежету ключа в замочной скважине. В тот вечер, когда я вернулась с протестантского богослужения, скрежет этот был зловещим.

— Мама, где ты была?

— Там новую секту открыли, ходила посмотреть, — сказала она прерывающимся от гнева голосом. Я съежилась. Буря, скоро грянет буря!

— Нашла себе бабу какую-то неграмотную! Не смей ходить туда больше! — мама сорвалась на крик. — А этого, твоего, чтобы духу здесь больше не было! Приходит, как порядочный — с портфелем, в галстуке… Ну, думаю, молодые, пусть встречаются. А он! Волк в овечьей шкуре! Куда он тебя завел! Да там детей в жертву приносят!

На какой-то момент, сильно погрузневшая за последнее время, мама показалась мне Евгенией Сергеевной, бичующей мои заблуждения на классном собрании. Она кричала теперь откуда-то очень издалека, а я, как и тогда, упорно смотрела в окно, словно оттуда должны были прийти какая-то подмога, какое-то объяснение. Но за окном по-прежнему были только черные силуэты старых, безучастных ко всему тополей.

И вдруг мама занесла руку, чтобы ударить меня. Я услышала тончайший звон в голове, и в воздухе перед глазами закувыркались сотни крошечных черных запятых. Лоб стал мокрым. Иногда это уже бывало со мной, когда в духоте, на голодный желудок, я выстаивала долгую службу в храме. Видимо, я очень побледнела, потому что мама остановилась. Чувствуя дрожь в коленях, я присела на диван и уперлась головой в шершавый матерчатый валик диванного подлокотника.

— Ух, глаза закрыла! Сектантский вид сделала! — мама стояла передо мной, тяжело дыша. — У меня у самой сейчас давление, знаешь, какое будет!

Она бросилась в коридор, громко сбросила шлепанцы, повозилась еще минуту, и я услыхала удар захлопывающейся двери.

Моя легкая дурнота скоро прошла, но я все еще полулежала на диване с закрытыми глазами. Мне просто не хотелось вновь возвращаться в окружающую действительность, в мир, которому я в очередной раз противоречила. Меня снова нужно было перевоспитывать, как в ту пору, когда я была школьницей. И хоть я ничего не просила тогда от взрослых, кроме позволения думать, что на свете существует Бог, я мешала им жить. Теперь я сама была почти взрослой, и снова мое главное преступление состояло в том, что я думала не так, как все. И вдруг меня пронзила мысль, что это будет всегда. Я родилась в обществе, где нужно мыслить категориями большинства, причем официально принятыми категориями. Если сегодня пристойным считается быть атеистом, то тебя будут гнать за то, что ты веришь, а завтра, когда станет допустимым верить, тебя погонят за то, что ты веришь не так. При этом не важно, верят ли во что-нибудь сами гонители, но как верить тебе, решать будут только они.

В дверь позвонили.

Это пришла Инна Константиновна. Ей все уже было известно.

— Эх, Нинка-Нинка, что ж это ты? — укоризненно проговорила она.

Я молчала. Да и что я могла сказать? Такие вещи не объяснишь в двух словах, а чтобы терпеливо выслушать меня, моим близким нужно было бы «слишком серьезно» относиться к религии.

Мама плакала, рухнув на свою кровать в углу комнаты.

— Не плачьте, Нюра, — жестко произнесла вдруг Инна Константиновна. — Дайте мне адрес, скоро там этих сектантов никого не будет.

При этих словах я похолодела. Почему-то мне хотелось надеяться, что Инна Константиновна отнесется ко всему иначе. А тут… Получалось, что из-за меня могут пострадать хорошие люди.

Подняв голову, я посмотрела ей в глаза. В них были упрек, обида, печаль. Но зла в них не было. И я поняла: это она меня запугивает.

Как-то раз после богослужения в маленьком белом домике, нас с Ростиславом пригласили в гости. Это была та многодетная семья, на которую я обратила внимание при первом посещении.

Был накрыт очень хороший стол с разнообразными салатами и затейливо приготовленными горячими блюдами, многие из которых я пробовала впервые. Мясо — не мясо, рыба — не рыба…

— Это девчонки мои постарались, — не без материнской гордости произнесла хозяйка дома. Так я впервые приобщилась к вегетарианской кухне.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что одним из жизненных принципов у этих верующих является следование так называемой «реформе здоровья».

«Не знаете ли, — прочел нам из Библии отец семейства, — что тела ваши суть храм живущего в вас Святаго Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои? Ибо вы куплены дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которые суть Божии».

Заботу о теле они видели в том, чтобы правильно питаться, не употреблять пищи, названной в Библии «нечистой», трудиться на свежем воздухе, не употреблять спиртного и табака.

Хозяин дома оказался интересным собеседником. Он обнаруживал основательную осведомленность во многих сферах знания, хотя представился просто фотографом. Потом, уже познакомившись с другими посетителями богослужений в Аптекарской балке, я убедилась, что самообразование для них — норма жизни. Любая старушка-одуванчик при необходимости могла припомнить дату воцарения христианского императора Константина или пленения папы римского генералом Бертье.

В общем мне понравились голубоглазые и подтянутые последователи «реформы здоровья». Люди, имеющие какие-либо убеждения вообще, всегда вызывали у меня уважение. А в кругу этих необычных христиан, с которыми о вере можно было говорить ночи напролет, мне было просто тепло, просто уютно. В целом я сказала бы, что это очень достойные люди, ясно представляющие себе, во что и почему они верят. На клеймящий их мракобесами мир они взирают подобно тому, как зрелость смотрит на задиристую некомпетентность юности.

Но все это, хоть и располагало к себе, не так подкупило меня, как настоящая сплоченность и взаимная любовь в их среде. Вместе переживали они горе и радость, ухаживали за своими больными, молились о своих заключенных.

Их Евангелие не грозило адскими муками и в то же время сохраняло их в границах серьезного христианского благочестия, может быть, потому, что они без оговорок принимали все десять заповедей, как не потерявших силу в новозаветную эпоху. Вообще эта религия показала мне связь между Ветхим и Новым Заветом, я увидела, что преемственность в христианстве имеет еще более древние корни, чем я думала.

Но принять решение было слишком трудно. Мне нужен был кто-то, кто мог бы поддержать меня своим словом, кто-то безусловно авторитетный, на кого можно было положиться, разделить ответственность за тот решающий шаг, от которого мне было теперь не уйти.

И вот, когда я одиноко сидела на кухне, обо всем этом думая, в памяти всплыло вдруг дорогое лицо, обрамленное седыми волосами, по-доброму внимательный взгляд. Владыка! Отец мой и больше, чем отец! О, если бы он был рядом! Он все бы мне объяснил. И вдруг, тут же, неизвестно откуда, пришла мысль: «Если Владыка понял бы тебя, то разве Господь не поймет? Или Он меньше любит? Он твой Вечный Духовный Отец!»

Эта простая мысль вдруг показалась мне открытием.

«Нужно помолиться», — подумала я.

Но как? Как раньше или как теперь я видела у протестантов?

На кухне у нас был образ Богородицы «Утоли моя печали». Он висел у самого окна, а под ним к гардине была прицеплена лампадка, за состоянием которой мама всегда усердно следила. Я приблизилась к иконе и, осеняя себя крестным знамением, зашептала:

«Надежда всех концев земли, Пречистая Дево, Госпоже Богородице, утешение моё! Не гнушайся мене грешнаго, на Твою бо милость уповаю: угаси ми пламень греховный и покаянием ороси изсохшее моё сердце, очисти ум мой от греховных помыслов, прими мольбу от души и сердца с воздыханием приносимую тебе. Буди о мне ходатаица к Сыну Твоему и Богу, и укроти гнев Его Матерними Твоими молитвами…»

На этом месте я запнулась. Как-то не шло про гнев. Мне казалось, что Он любит меня не меньше Богородицы. Но молитву я закончила. Потом проскользнула в ванную комнату — единственное в доме место без икон — и закрылась на крючок. Задернула занавески и, чувствуя, что собираюсь сделать нечто новое, непривычное, но необходимое, опустилась на колени. Закрыла глаза. Мне не представилось никакого образа, но сердце ощущало, что Он где-то близко. Я почувствовала, что Тот, Которого мое воображение бессильно даже представить, может так просто, так по-человечески быть рядом, стоит только отвлечься от суеты и закрыть глаза. Любовь к Нему, стыд за недостаток веры и растущее в груди ликование открытия захлестнули меня. «Господи, — не шевелясь, чтобы не пролились по самые ресницы затопившие глаза слезы, шептала я, — Господи, ведь это правда?! Ты любишь меня?! Ты не оставишь меня одну с этой болью… Все, чего я хочу — это служить Тебе по правде. Только разуметь волю Твою и ничего, ничего больше. Но что такое мой ничтожный разум? Прости меня, если я не так молюсь Тебе. Как хорошо, что Ты здесь!» Я улыбнулась и медленно встала с колен, глаза мои были полны слез. Но мне было легко и спокойно так, будто кто-то выслушал меня, понял и пожалел.