Повесть одной жизни - Светлана Волкославская

— С начала V века начинает создаваться культ Девы Марии, — рассказывал Ростислав, — и далее нововведения следуют уже сплошной чередой. У католиков в IV веке утверждается освящение воды, в V — провозглашение святыми умерших, в VII — инквизиция против еретиков, продажа индульгенций — документов, отпускающих грех. А в XIII выходит запрещение читать Библию мирянам, в XV разрабатывается учение о посмертных мытарствах души, в XVI предание признается равноценным Библии… Продолжать? Я мог бы привести еще пунктов двадцать.

— Знаешь, — сказала я, — по-моему, проще и надежнее было бы оставить только библейский канон.

Он улыбнулся загадочно и промолчал. А потом вдруг сказал:

— Я вот, когда был в Казахстане, услышал о такой церкви, где именно так и думают.

— Вот это да! — вырвалось у меня, — молодцы, среднеазиаты!

Я даже хлопнула в ладоши от восхищения. Слово «церковь», естественно, ассоциировалось у меня только с церковью православной.

— Погоди, — остановил меня Ростислав, — это церковь протестантского толка. Не православная.

Я чуть не свалилась со стула. Последовала продолжительная пауза.

— Зачем… протестантская? — мой голос прозвучал как-то сипло. Нет, он, наверное, просто шутит!

Но Ростислав был серьезен и смотрел на меня глазами врача, спокойно наблюдающего неизбежную реакцию больного. Потом вздохнул, осторожно убрал выбившуюся прядку волос с моей щеки и поднялся.

— Я обязательно расскажу тебе об этом, Ниночка, — услышала я его негромкий, ласковый голос. — Но потом. Если ты захочешь. А пока — подумай обо всем.

Я не в силах была что-либо ответить ему и почему-то прижимала к губам свои в раз похолодевшие пальцы. Он кивнул на прощание и вышел.

Так вот откуда у него столько «новых» понятий, вот почему Ольга сетовала, что брат стал «слишком религиозным», вот почему недавно так плакала Анна Михайловна в церкви, вот почему отец Николай при всех похвалил меня за твердость в вере — в пример ему хотел поставить!

Меня душили слезы. Я прошла в свою комнату и, хоть ложиться спать было еще рано, забралась в постель. Так хотелось спрятаться под одеялом от всего мира, исчезнуть, раствориться. Сердце ныло, в голове беспорядочно роились мысли.

Как могло получиться, что после стольких бесед, так серьезно пошатнувших в моем сознании многие привычные понятия, я не сообразила, в чем здесь дело? Может, виной всему было то, что со словом «секта» связывалось что-то темное, низменное, гадкое. А к Ростиславу и к тому, что он говорил мне, все эти понятия были неприменимы. Что же мне теперь делать, что делать? Да, можно позвонить и сказать ему, что не желаю с ним больше видеться, сказать ему что-нибудь такое хлесткое и неприятное типа: «И давно ты стал агентом этой секты?» Ну, а потом? Как мне дальше жить? Просто ходить себе на службу, как раньше, ни о чем не думая? Но разве смогу я теперь целовать иконы с прежней доверчивостью, смогу ли радостно бросаться под брызги святой воды, смогу ли подавать записочку «за упокой» своих родных?

Да, дело теперь не только в Ростиславе и моем к нему отношении. Корни проблемы, ставшей передо мной, находятся гораздо глубже.

Хотя, если разобраться, что же такого еретического Ростислав говорил мне? Что поклоняться нужно только Отцу, Сыну и Духу Святому? Что ни одна из десяти заповедей не устарела? Но что же здесь низкого и отвратительного? Пожалуй, самое дерзкое из его утверждений — это то, что возмездие за свои дела человек получит в ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ, день пришествия, а не тотчас же после смерти. Я и сама обращала внимание, читая Евангелие, что Христос как наивысшую награду обещает человеку «воскресить его в последний день». Не говорит «возьму душу его в рай» а именно «воскрешу в последний день». И Павел, говоря о том, что главная христианская надежда — это воскресение мертвых, замечает, что «иначе вера наша тщетна и умершие во Христе погибли» (как же погибли, если они на небесах?)

Если я с этими, да и с другими вещами, от него услышанными, внутренне согласна, то почему я так всполошилась? Почему? Да, прав был отец Сергий, когда говорил, что чем больше человек знает, тем больше для него непонятного и что он завидует малограмотной старушке, пришедшей в церковь добросовестно отбить свои земные поклоны!

Спала ли я вообще в ту ночь, не помню.

Кончился рабочий день, в течение которого несвойственная мне угрюмость и красноватые глаза заставляли сотрудников строить самые невероятные предположения на мой счет.

Ростислав, как обычно, ждал меня у входа в Гипромез, прислонившись к стволу старого каштана и читая какую-то книгу. Легкий ветер трепал его темные волосы и веером вздымал тонкие книжные страницы под его пальцами.

Мы поздоровались. Он взглянул в мое припухшее, унылое лицо, хотел было сказать что-то, но не сказал. Я тоже не знала, что говорить, не знала даже, что думать. Как обычно, он провожал меня домой. Как обычно, мы шли пешком. Добираться до района завода Петровского нужно было двумя трамваями, но для нас этот путь всегда оказывался лишь небольшой прогулкой, никогда не достаточной для того, чтобы наговориться вдоволь.

А на этот раз мы молчали. Мы просто шли рядом. И вдруг он стал напевать что-то. Я даже остановилась в недоумении.

— Ты что поешь? — голос у меня был строгий.

— Песню своего друга.

— Либенко?

— Да.

— Так он еще и композитор?

— И поэт.

— Хороший друг. Жаль только, что ты мне сразу не сказал, куда он завел тебя.

— И куда же?

— В секту.

Ростислав улыбнулся.

— Секта, — проговорил он. Слово-пугало для обывателя. Ты что-нибудь слышала о Реформации?

Пауза.

Конечно, мы проходили по истории средних веков Реформацию, но из материала учебника и рассказов Ксении Саввишны у меня сложилось впечатление, что Мартин Лютер был какой-то революционер наподобие Чернышевского. Я предпочла это не высказывать.

— Знаешь, — сказал Ростислав, — все началось с эпохи Возрождения. Все устали от церковного контроля, от вмешательства церкви во все сферы жизни. У итальянцев протест был светский — долой клерикальные ценности, найдем новые идеалы, например в классической античности. В результате из этого итальянского гуманизма выросли атеизм и французская революция. А вот немецкий гуманизм пошел другой дорогой. Не против Бога, а к Его новому пониманию. Перевести Библию и дать ее народу! Так и возникла Реформация. Кроме Лютера, появились Кальвин в Швейцарии, Уиклиф в Англии. Некоторые страны стали целиком протестантскими, другие остались католическими. Католическая реакция яростно боролась с протестантами, но остановить процесс уже было невозможно. Протестантизм со своим принципом Solo Scriptura — только Священное Писание — породил много разных вероисповеданий, объединенных общим движением мысли, которое можно назвать ad fontes — к истокам!

Таким образом, Нина, сегодня христианство существует в трех формах: православие, католичество и протестантизм. Ты можешь справиться об этом у Владыки Гурия. Да-да, спроси его: «Кто такие протестанты?» Он, конечно, вздохнет, но признает, что тоже христиане. Знаешь, отношение нашей церкви к протестантам можно сравнить с отношением наследника большого состояния к где-то далеко живущему кровному родственнику, который тоже на наследство имеет право. О брате этом раньше никто ничего не слышал, а если и слышал, то одни небылицы. Если спросить наследника в лоб, прямо: «Ты один или у тебя есть брат?», то он скажет, нехотя: «Ну, есть. Да только он такой-сякой, понимаете…»

Следующие несколько секунд мимо нас грохотал трамвай, и я сосредоточенно смотрела на вертящиеся рядом железные колеса, из-под которых порой вылетали длинные рыжие искры. Вот так! Реформация. Протестанты. Как-то я об этом раньше не задумывалась серьезно. Сесть в трамвай и уехать?

— Ну, и… — сказала я, когда трамвайный хвост скрылся за поворотом. Это был самый крутой поворот на всем маршруте, и мне всегда бывало страшновато проезжать его. Первый вагон резко со скрипом дергался вправо, а второй как будто собирался ехать прямо, но потом, к счастью, тоже сворачивал.

— Ну, и! — улыбнулся Ростислав, — я все это к тому, что, пожалуй, можно спорить об особенностях каждой из этих трех форм христианства, но отказывать в праве существования ни одной из них нельзя. И совсем не логично в России называть протестантов сектантами, если во всем цивилизованном мире их называют все-таки протестантами. Потому что сектантство не там, где иначе толкуют Библию, а там, где во имя какой-то сомнительной идеи делаются страшные вещи. Когда протопопа Аввакума сжигали за то, что двумя перстами крестился, а не тремя, вот это было по-сектантски. Согласна?

Слушая его, я вспомнила роман Толстого «Воскресение». Нехлюдов, кажется, ходатайствовал по делу каких-то сектантов, сосланных в каторгу за то, что они собирались по избам и читали Евангелие. Все это было печально и непонятно, и я молчала.