Повесть одной жизни - Светлана Волкославская

На следующий день мы вместе с Николаем Либенко уже ехали в Караганду на поиски Библии. Кто-то подсказал нам, что где-то на окраине города, на станции Тихоновка есть действующая церквушка. Дорогой новый друг говорил мне удивительные вещи.

— Наше русское верование народное переплетается с чистейшей воды язычеством. Понятное дело — до всеобщего насильственного крещения «жили мы в лесу и молились колесу». Тут и костры, и пляски, и венки цветочные, и большая свобода нравов. Старуха Византия, умирая, отдала нам свое старческое, аскетическое христианство, а мы были народ-дитя, у которого теперь игрушки отобрали и в идеал монашескую жизнь поставили. Всякие там скоморохи оказались чуть ли не диссидентами! Ох, и трудно было все это переварить! Христианство, в котором жизнь — зло, а смерть — благо. Ну, конечно, со временем привыкли и во вкус вошли. Но вот для большинства вера по-прежнему по-язычески — только обряд, обладающий таинственной силой…

Когда отыскали церковь, священник долго разговаривать с нами не стал. Он даже возмутился, что мы, два советских инженера, подобной книгой интересуемся. Библию, оказывается, надо в церкви слушать, а не дома читать. Мы попытались возразить, что по-славянски не понимаем, но понимать — это не наше дело, сказал он. Ясно, что мы после таких слов развернулись и ушли. А он крикнул нам вслед: «Эй! Дашь двести рублей, пожалуй, и продам!» И рассмеялся так неприятно.

Я был вне себя. Ведь дома-то у меня лежала Библия, бери, читай, да как-то не доходило. Отец к этому меня не побуждал. И вдруг ведь как она нам понадобилась!

Вскоре моему другу прислали из дома посылку с сухофруктами, и на дне ее оказалась вожделенная книга. Мы стали читать ее вместе каждый вечер…

В эти дни, казалось, решается вся наша дальнейшая судьба. Как жить, во что верить. Однажды я встретил Николая в коридоре. Он шел и обеими руками держался за голову. Я к нему — он в сторону. «Не мешай, — говорит, — я думаю». Потом подошел к раковине в конце коридора и нагнулся под холодную воду. А когда встал, отряхнул капли с волос и сказал:

— Все, Ростя. Больше этого не будет.

— Чего не будет?

— Возлияний. Отныне и вовеки.

И знаешь, действительно, хоть мы и не были пьяницами и даже вино употребляли с водой, как древние римляне, но обоих нас как-то мучила из-за этого совесть. Мы становились другими. В Новогоднюю ночь заперлись у него в комнате. Девушки беспрерывно стучались к нам в дверь: «Мальчики, да вы что! Новый Год вдвоем встречать!» А мы будто нашли уютный дом в этом общежитии, так ощущали Слово Божье, как дом свой…

Потом, как я уже говорил, меня командировали в Москву перенимать опыт строительства высотных зданий на свайных основаниях. Я там заболел и получил разрешение вернуться домой на лечение. Мне не терпелось встретиться с отцом, поговорить, узнать, что он о разных библейских местах думает. Я ехал к нему уже взрослым, сознательно верующим сыном, не тем мальчиком, которого мама за руку водила к обедне. Но ему был не интересен такой сын. Он не разделял моего пыла по поводу Библии, он ставил ее в один ряд с преданием, а мою полную поглощенность ею считал крайностью, наподобие былых рассуждений об аде.

— Но ведь это же первоисточник, — говорил я ему. — Ты же согласен с тем, что, сколько ни читай Белинского, объясняющего тебе Пушкина, не поймешь, что есть Пушкин, пока не почитаешь его самого!

— Читай, кто тебе запрещает, — отвечал он, — но не думай, что поймешь больше, чем отцы церкви.

Моих сожалений по поводу того, что церковь не побуждает мирян к самостоятельному изучению Библии, отец тоже не принял. «Слишком много появится разногласий», — предположил он. «Так лучше пусть будет больше невежества», — закончил я. В общем мы не поняли друг друга и остались этим недовольны.

«С такими представлениями тебе нужно идти к штундистам, — сказал отец. — Там тебе самое место, где каждый сам себе богослов».

«Конечно, — думал я, — каждый не может быть богословом, но ведь Библия — это как любовь. О любви уже все сказано, написано и спето, самый феномен ее проанализирован психологами, и тем не менее каждый хочет пережить ее сам. Каждый верит своему сердцу, верит в то, что его чувство совершенно особое, с особой судьбой. Да, о Библии тоже все написано, все разложено ортодоксами по полочкам, и богословы почти полностью препарировали текст! Но читать ее без надежды самому увидеть какую-то новую, сокровенную грань смысла, без надежды почувствовать божественное откровение — значит просто обеднять свою духовную жизнь».

— Ты вольнодумец, Ростислав, — выслушав его, сказала я с легким смешком. Это был нервный смешок, потому что на самом деле я была очень взволнована. — Все, что ты говоришь, достаточно справедливо, и… даже нравится мне, но если продолжать в этом же направлении, то знаешь до чего можно дойти!

— До чего же? — спросил он со своей неподражаемой бесхитростностью. Я задумалась. А правда, до чего? Собственно говоря, чем смелее я шевелила мозгами, тем интереснее были наши беседы, ставшие теперь необходимой частью моей духовной жизни. Но временами меня охватывал страх, появлялось желание просить его остановиться, не говорить и не думать ничего «крамольного». Но в конце концов я махнула на эти страхи рукой — может же человек иметь по отдельным вопросам веры собственное суждение!

В детстве у меня долгое время не было нормальной куклы. Я даже и не подозревала, какими красивыми могут быть обычные пластмассовые или гуттаперчевые куклы, которые сегодня стоят на прилавках магазинов. То, что я баюкала, прижимая к груди, представляло собой свернутое валиком полотенце, запеленутое подобно младенцу. Область лица этого поленообразного ребенка выделялась белой тряпочкой, на которой я же и рисовала скромные человеческие черты. Пока я не видела ничего лучшего, все было хорошо. Но однажды, в первом классе, Ада Гаевская принесла в школу свою «полковничью» куклу. И в моем сознании произошел глубокий переворот. Крошечный гипсовым носик и румяные щечки увиденного мною чуда не давали мне спать. Так вот что такое кукла! Стыдно сказать, но я стала приходить к Адиному дому, надеясь, что она выйдет гулять вместе со своей куклой и я ее снова увижу, и, может быть, Ада даже позволит к ней прикоснуться. Но мне не везло — то шел дождь, то Ада выходила на улицу без куклы.

И вот однажды бабушка Александра взяла меня с собой на рынок в центр города. Мы сначала долго ехали на трамвае, потом шли пешком по широким людным улицам, и бабушка крепко держала меня за руку, а я вертела головой по сторонам. И случилось нам проходить мимо витрины магазина детских товаров, в которой на трех бутафорских кубах, сложенных наподобие чемпионского пьедестала, в компании с коричневым медведем и металлическим самосвалом сидела большая кукла. На ней были надеты чепчик, курточка и вязаные штанишки, как на настоящем малыше. И лицо у нее было такое же красивое, голубоглазое и пухленькое, как у Адиной игрушки. Что со мной сделалось! Я задрожала и бросилась к витрине, едва ли не разбив стекло. Бабушка вовремя меня осадила и, приговаривая: «Ну, что ты, что ты!», стала потихоньку оттягивать назад. Она меня жалела и, может быть, даже понимала, но помочь никак не могла. За плечами у нее висел пустой мешок, который она мечтала наполнить картошкой и луком…

Если у меня и было какое-либо с ранних лет отчетливо проступавшее качество, так это самостоятельность, которую породило полнейшее мамино невмешательство в мою детскую жизнь. Поэтому не было ничего удивительного в том, что на следующий день после уроков я поехала в центр города сама. Денег на проезд у меня, конечно, не было, но я удачно пряталась от контролеров за чужими спинами и на подножках трамваев. Путь к витрине магазина детских товаров я помнила хорошо. Мне ничуть не было страшно ходить туда одной и ничуть не скучно подолгу стоять у стекла. Я знала, что делаю. Это было созерцание. Я смотрела на предмет своего обожания, и мир становился ярче. Она была так близко ко мне, я дотянулась бы до нее рукой, если бы не это стекло, о которое неизменно расплющивался мой нос.

Как долго могли продолжаться наши тайные свидания, остается только гадать, но только я перестала ездить к магазину после того, как нас посетил дядя Миша — родной брат моего отца, то есть мой дядя. Он жил в Запорожье, как и все наши родственники по отцовской линии, и только иногда приезжал повидаться.

Было раннее утро, и я еще спала, когда в доме послышались радостные голоса и мамин плач. Дядя был чем-то похож на брата, и мама плакала, уткнувшись в его плечо. И он тоже смахивал слезы и повторял: «Нюра, Нюра, перестань». Я продолжала лежать в постели, глядя на них и не зная, нужно ли мне тоже плакать. Дядя Миша в гимнастерке и высоких сапогах вдруг шагнул в мою сторону.

— А это кто? — спросил он, понарошку удивляясь.