Повесть одной жизни - Светлана Волкославская

Инна Константиновна приостановилась и выжидательно посмотрела на Ростислава.

— Да, — сказал он, задумчиво глядя на заросли фиалок у нее на подоконнике, — наша философская мысль зарождалась под влиянием германского идеализма, можно сказать, что и мысль социальная и даже религиозная начиналась с Гегеля. Славянофилы взяли свою идею об органичности жизни у немецких романтиков, коммунисты произошли от Маркса, и никто не считает всех этих людей и их идеи «уже не русскими». Только русские протестанты, вдохновленные словами Лютера «Solo Scriptura» («Только Писание»), оказывается, потеряли национальную самобытность. Или такие мысли кажутся вам непоследовательными?

Она улыбнулась.

— В России любая европейская идея приобретала характер религиозной веры.

Перевернув страницу и красиво держа книгу на отведенной в сторону руке, Инна Константиновна продолжила читать с большим выражением:

«И он ей пенял и наставлял, но никак не мог возвратить заблудшую в православие. Споры у них были жаркие и ожесточенные, Достоевский из них ни разу не выходил победителем. В его боевом арсенале немножко не доставало оружия. Засецкая превосходно знала Библию, и ей были знакомы многие лучшие библейские исследования английских и немецких теологов, Достоевский же знал Священное Писание далеко не в такой степени, а исследованиями его пренебрегал и в беседах обнаруживал более страстности, чем сведущности…»

— Ну, вот, — сказала Инна Константиновна, весело захлопывая книгу, — вот я и подумала: вряд ли я буду счастливее Достоевского в беседах с вами! Уж Библию я точно знаю еще хуже него.

— Что для вас существенно в религии? — спросил Ростислав.

— Да я как-то не задумывалась. Знаю только, что мне внятен именно наш русский тип религиозности. Такой тихий, созерцательный, с его верностью искони принятой традиции и соборным началом.

Ростислав кивнул.

— Да, — сказал он, — коренные черты протестантизма другие, там ярко выражены начало индивидуальное, стремление к преобразованиям, пытливая мысль. Я не думаю, что можно сказать, что одно хорошо, а другое плохо. Но поскольку славянофилы достаточно рассказывают об идеальном типе русской духовности, вами упомянутом, добавлю лишь несколько слов в защиту того, что они называют западным и чуждым нам христианством.

Инна Константиновна смотрела на него со все возрастающим интересом. Мне казалось, она представляла себе молодого Волокославского несколько другим. Да, он был сыном достойнейшего священника, но молодость и светское образование в наше время…

— Сам дух искания и сомнение в традиции — это, может быть, не такое уж зло, как нам однажды внушила умирающая Византия. Ведь, согласитесь, для того чтобы происходили какие-то позитивные перемены в обществе, всегда требовалось, чтобы народилась личность, которая свое несогласие с внешним миром посчитала бы отправной точкой для изменения, преобразования жизни на новых началах.

— Вы имеете ввиду Лютера? — спросила она.

— Не только. Я хочу сказать, что именно развитие личностного начала вообще подняло Запад на ту культурную высоту, на которой никто еще до того не стоял.

Инна Константиновна сделала едва заметный жест плечом, который, как я знала, изображал не полное согласие.

— Да, да, безусловно, прогресс, развитие, — произнесла она сдержанно, — но в этом всегда есть своя оборотная сторона.

— То есть они потеряли в духовном плане, как вам кажется?

О том, что Запад «загнивает», говорили все учителя и все газеты. Но и наша «духовность», как мне казалось, как-то не была налицо. Ростислав вздохнул.

— Знаете, — сказал он, — у нас почему-то всегда брали идеал России и русского народа — идеал, заметьте! — и противопоставляли его прозаичной реальности западной церкви и западного мира. А реальное всегда проигрывает идеальному! Реальность же нашей жизни такова, что в истории мы, как народ-богоносец, еще не сказали соответственного слова…

Инна Константиновна при этом молчала.

— Пожалуй, что и так, — сказала она — славянофилы все свои надежды возлагали на будущее.

— А сегодня, — подхватил Ростислав, — сегодня мы видим, что есть отдельные люди, праведники, что называется. Но они есть и были в любом народе и среди православных, и среди протестантов, и среди католиков. И будущее, я думаю, ничего принципиально не изменит, потому что Христос не спасает целыми народами или конфессиями. Это у социалистов коллективное счастье, а Он ищет «одну овцу», как вы знаете…

— Да, конечно, но уж если человек родился здесь… — начала было Инна Константиновна, но тут же засмеялась — перед ней лежал раскрытый том Лескова.

Во многом согласившись с тем, что потом говорил Ростислав, она призналась, что для нее в религии, все-таки, важнее культурная сторона и, прежде всего, ее глубоко пленяет церковная музыка. Это, действительно, было так, потому что впоследствии, разочаровавшись в некоторых священниках и церковных подругах и перестав посещать службы, Инна Константиновна до самой кончины своей бережно хранила переписанные от руки партитуры церковных песнопений.

Провожая нас у дверей, Инна Константиновна незаметно пожала мою руку чуть ниже локтя. А когда Ростислав наклонился, чтобы завязать шнурки туфель, мы встретились с ней глазами — сомнений не оставалось, он ей понравился!

С того дня, когда мама все-таки указала моему моравскому князю на дверь, я стала приходить домой в девять и ни одной минутой раньше, хотя прежде бывала на месте значительно раньше. В результате однажды услышала колкое:

— Дожилась. По паркам шляешься?

— Не надо меня толкать на это, — парировала я.

— Это кто, я тебя толкаю? — воскликнула мама с крайним изумлением.

— А что мне остается делать, если ты его сюда не пускаешь?

— Ах, что ей остается делать! Ты что, без него жить не можешь, что ли?

— Не могу.

Мама зло рассмеялась.

— Эх ты, дура! Думаешь, очень ты ему нужна? Он только в секту тебя затянуть хочет, а ты уже на что-то рассчитываешь!

— Я ни на что не рассчитываю. Но видеться с ним буду. Не здесь, значит в другом месте.

— Вот как заговорила, а! — мама даже оглянулась по сторонам, как бы ища свидетелей моего окончательного падения.

На самом деле наши отношения с Ростиславом, действительно, были весьма неопределенны. Никакой сердечной дружбы он мне пока не предложил, хотя, как мне казалось, ему приятно было находиться в моем обществе. Я не покривила душой, сказав маме, что ни на что не рассчитываю. Мне он, конечно, очень нравился, но не этой симпатией определялись принимаемые мною решения. Это я четко знала.

На следующий день мама вдруг встретила меня на редкость любезно. На кухне она сама подала мне тарелку с варениками, налила компот в чашку и, пока я со всем этим разделывалась, сидела напротив, подперев рукой щеку и глядя, как я ем. Такая тихая и миролюбивая! Впервые за долгое время у нас состоялся почти семейный ужин, а сам факт присутствия на столе вареников с вишней (у мамы они были необычно сдобные, она замешивала их на кефире и готовила на пару) и вовсе говорил о полном торжестве добрых чувств.

«Смотри, вдруг косточка попадется. Вроде выбирала, но все же…» — заботливо предупредила мама, глядя, как я весело отправляю вареники в рот.

Поужинав, я поднялась из-за стола, чтобы убрать посуду. Но в тот же самый момент, как я встала, мама — о, ужас! — рухнула передо мной на колени.

«Ай!» — крикнула я от неожиданности и бросилась поднимать ее, но она остановила меня, крепко схватив за обе руки.

— Ниночка, ангел мой…послушай, послушай! — непривычно быстро проговорила она, — ты ведь какая умница у меня всегда была! Мне все завидовали в церкви, говорили, что я счастливая с такой дочерью и что всем бы таких детей! Я и сама это видела, всегда видела, только не говорила тебе. Я с тебя пример брала.

Она лихорадочно прижала мои руки к своей груди. Эта первая за долгие годы физическая ласка с ее стороны вначале буквально загипнотизировала меня. Я тупо смотрела на свои руки, накрытые ее ладонями, чувствовала частое биение ее сердца, а она продолжала:

— Как мы жили с тобой раньше хорошо, душа в душу, пока не появился этот волк в овечьей шкуре! Он во всем виноват. Не нужен он нам. Мы с тобой будем вместе, сами, будем как прежде ходить в церковь. Люди-то как на нас радовались!

Слушая, я почему-то совершенно не думала о том, чего она хотела от меня. Мое внимание было поглощено тем, что она гладила мои руки и назвала ангелом.

Но голос мамы вдруг взлетел, задрожал и перерос в плач:

— И теперь, не разбивай ты мое сердце, брось ты эту секту проклятую, на что она тебе?

Я в ответ молча пыталась поднять ее с колен, а она не давалась и повторяла: «Пожалей ты меня, пожалей!»

— Мама, — наконец пролепетала я, — что ты, мама! Я же люблю тебя, люблю! Ты… даже не думай ничего плохого. Все будет хорошо, теперь точно будет хорошо, ведь ты меня тоже любишь, мамочка! Как я рада!