Весь Карл Май в одном томе - Карл Фридрих Май

class="p1">— О, его знает каждый! Я его даже сегодня видел, и моя сестра тоже — та, что сидит у огня.

— Ах, так он был здесь, в Пахе?

— Да, он хотел ехать дальше. Он взял у хозяина оружие, потому что с собой у него ничего не было.

— Откуда ты это знаешь?

— Я видел это.

— Зато ты не слышал, о чем он говорил с хозяином!

— Ого! Все я слышал, все! Хоть мне не полагалось это знать, да я подслушал. Я же умный, очень умный, и моя сестра тоже — та, что сидит у огня.

— Можно глянуть на нее?

— Нет.

— Почему же?

— Потому что она боится чужих. Она бежит от них.

— От меня ей незачем бежать. Если я гляну на нее, то дам тебе пятнадцать пиастров.

— Пят… надцать… пи… астров! — повторил он. — Я ее сейчас позову и…

— Нет, не зови! Я войду в дом.

Быть может, этот странный человек знал то, что мне хотелось узнать. Я быстро соскочил с седла, не давая ему времени опомниться и подтолкнул его к двери. Затем последовал за ним.

В какую же дыру я угодил! Хижина была сложена из глины и соломы; полкрыши крыто соломой. Над другой половиной дома нависало небо. Солома подгнила и свешивалась мокрыми пуками. Два камня образовывали очаг, на котором горел огонь. На очаге был водружен еще один камень; на нем стоял большой глиняный горшок без крышки. Вода кипела; оттуда торчали две голые лапки; это были лапки животного. Рядом стояла девочка и помешивала в горшке сломанной рукояткой кнута. Две лежанки, тоже из подгнившей соломы, являлись единственной утварью.

И что это были за люди! Пастух впрямь казался кретином. Его тщедушное тело было облачено в штаны, у которых одна штанина отсутствовала полностью, а другая — наполовину. Низ живота был обвязан платком; торс остался голым, если не причислять к одежде грязь, образовавшую толстую корку. Его громадная голова была украшена на удивление крохотным носом-горошиной, ртом до ушей, синюшными щеками и парой совсем невообразимых глазенок. Корона, венчавшая эту главу, состояла из всклокоченных волос, перед которыми меркнет любое их описание.

Сестренка была ему под стать, и одета она была так же скудно, как он. Единственное различие между ними заключалось в том, что она сделала очень неудачную попытку заплести свои космы в косичку.

Когда она увидела меня, то громко вскрикнула, бросила кнутовище, поспешила спрятаться за лежанку и так забилась в солому, что виднелись лишь черные, как сажа, ноги.

На сердце у меня защемило. И они называются людьми!

— Не убегай, Яшка! — сказал ее брат. — Этот господин даст нам пятнадцать пиастров.

— Это неправда! — ответила она из-под соломы.

— Конечно, правда.

— Пусть он их даст, но сразу!

— Да, господин, дай их! — сказал он мне.

— Если Яшка выйдет, дам вам сразу двадцать.

— Два… два… дцать! Яшка, выходи!

— Пусть он их тебе даст! Я не верю в это. До двадцати никто не может считать; он тоже!

Я достал из кармана деньги и вложил их ему в руку. Он подпрыгнул от радости, испустил восхищенный крик, схватил сестру и подтащил ее ко мне. Там он дал ей деньги. Она посмотрела на меня, подпрыгнула, схватила мою руку, поцеловала ее и… взяла кнутовище, чтобы снова помешивать варево в горшке.

— Что она там варит? — спросил я.

Если бы весь дом был крыт, в нем нельзя было бы оставаться, ведь содержимое горшка распространяло ужасную вонь.

— Дичь, — ответил он и, словно гурман, причмокнул языком.

— Что это за дичь?

— Еж! Позавчера его поймал.

— И вы его едите?

— Конечно! Еж ведь самый большой деликатес, какие только есть. Посмотри-ка на него! Если хочешь кусочек, то получишь его, ведь ты нам дал невероятно много денег. Да, с удовольствием угощу тебя, и сестра моя тоже — та, что стоит у огня.

Я взял «дичь» за лапу и поднял ее. Брр! Эти милые люди хоть и содрали шкуру с ежа, но не потрошили его. Его варили со всеми внутренностями!

Я направился к вьючной лошади, взял мясо и хлеб и дал их пастуху.

— Это нам? — удивленно воскликнул он и принялся неудержимо ликовать.

Когда он успокоился, Яшка взяла двадцать пиастров и закопала их в углу, а ее брат сказал:

— Мы прячем все деньги, что получаем. Когда мы станем богаты, я куплю овцу и козу. Они дадут шерсть и молоко. Теперь ты можешь поговорить о хозяине постоялого двора, Кара-Нирване. Я тебе все расскажу. Таких хороших людей, как ты, нет на свете; так и моя сестра думает — та, что стоит у огня.

— Так, значит, ты видел, как приехал этот человек?

— Да, он ехал на вороном коне, которого купил у паши из Кеприли. Проехал он прямо посреди моего стада и даже двух хозяйских овец задавил. Поэтому я поручил стадо сестре — той, что стоит у огня, — а сам помчался к хозяину, чтобы сообщить ему. Когда я прибыл, человек из Руговы остановился перед домом и, не слезая с коня, стукнул меня по голове. Он сказал, чтобы я живо убирался отсюда и не слушал, что здесь говорят. Мой хозяин стоял рядом с ним. Он тоже меня побил; тогда я пошел в комнату и встал у окна, чтобы слышать все, что не полагалось.

— Ну, что они говорили?

— Кара-Нирван спросил, не проезжали ли здесь люди на повозке?

— Было такое?

— Нет. Тогда он промолвил, что приедут всадники; один из них — на вороном арабском жеребце. Он будет спрашивать Кара-Нирвана; пусть хозяин скажет, что тот поедет в Дибри, а не по дороге в Гори.

— А сам, наверное, отправился в Гори?

— Конечно, я его видел. Я довольно внимательно наблюдал.

— Далеко до Гори?

— Если у тебя хорошая лошадь, то доедешь часов за двенадцать. Только Кара-Нирван поедет не до самого Гори, а остановится на постоялом дворе, который зовут Невера-хане.

По-сербски Невера значит «предатель».

— Почему постоялый двор носит такое название?

— Потому что он лежит у скалы, которую так зовут.

— А почему ее так зовут?

— Не знаю.

— И что там нужно человеку из Руговы?

— Он подождет людей, которые едут на повозке.

— Какие деревни лежат на пути к Невера-хане?

— Две деревни, а потом постоялый двор. Ехать придется часов восемь, до самого рассвета.

— Этот постоялый двор лежит в уединенном месте или там есть деревня?

— Нет, поблизости ничего нет. Я был там.

— По какой стороне дороги он лежит?

— Справа.

— Ты знаешь хозяина?

— Да, он бывает здесь иногда и зовут его