Инязовки. Феноменология женского счастья - Наталья Борисова

Я проводила долгие часы в читальном зале, конспектируя методику. Домой приезжала затемно, бесчувственная и выжатая, как тряпка. Ничего не спрашивала и на свою постель, где раскладывались полученные письма, не смотрела, но понимала сразу, что от Хесуса ничего нет. Я не обижалась, не жаловалась на судьбу. Я молчала.

С огромной задержкой долгожданный ответ приходил.

«Моя любимая Настюша! – писал Хесус, с легкостью разгоняя тучи над моей головой. – Прошу тысячу извинений за то, что не писал тебе. Обыкновенно во время экзаменов я не пишу писем, поскольку не хватает времени. Ясно, что тебя, Настюша, я не могу забыть, всегда ношу в своем сердце. Но ты должна понимать, что иногда бывают очень трудные минуты, когда нет настроения писать кому-либо. Такова жизнь: то печаль, то радость. Все это время я грустил от того, что не получал писем от своей мамочки. А вчера, наконец-то, я получил огромное письмо от всей своей семьи: мне написали мама, брат, сестренки. Ты представить себе не можешь, какую радость я испытал, когда держал в своих руках это долгожданное письмо, ведь я четыре месяца ничего не знал о своих родных. Сейчас я успокоился. Прошу тысячу извинений, моя голубка! Прощаешь меня? Спасибо.

Здесь, в Москве, сейчас холодно, я пытался купить пальто, но не удалось. Мое старое пальто холодное, поэтому я часто простужаюсь. Следующим летом постараюсь купить «дубленку», из тех, что носят рабочие, на БАМе легко найти их, а в Москве невозможно. Напиши мне, каковы твои планы на эти каникулы. Приедешь ты в Москву или в Ленинград? Наш деканат создает нам большие трудности в отношении самостоятельного выезда в другие города. Можно только на экскурсии. Я желаю тебе хорошо сдать экзамены, и чтобы мы скоро встретились».

Старый год подходил к концу. Как обычно, я задумалась: чего было больше – плохого или хорошего? И вдруг поняла, что неизменными в моей жизни оставались боль за что-нибудь и несбыточные мечты. Они крались по пятам, как злой рок.

Девчата поставили на кухонной тумбочке елочку и нарядили ее. Моя кровать изголовьем упиралась в тумбочку, и мне выпала честь спать под пахучими еловыми веточками.

Незадолго до нового года на третьем этаже загорелась комната. Причина возгорания оставалась неясной: то ли сигаретой прожгли одеяло, то ли свечку уронили. Все было охвачено пламенем. Среди ночи поднялся невообразимый шум. Какая-то истеричка носилась в коридоре и кричала:

– Вставайте! Пожар! Все горит! Не спите! Сгорим все!

Комната заволоклась едким дымом. На этаже ничего не было видно через густую дымовую завесу. В коридор высыпали все испуганные обитатели общаги.

К моменту появления пожарных возгорание потушили. Мы вернулись в комнату и ну хохотать, вспоминая, как Надя, нацепив чулки и придерживая их руками, чтобы не сваливались, бежала по коридору сгорбленная, как старушка, на которую уже падал горящий потолок избы. У меня же в минуту крайней опасности была одна мысль – какие учебники спасать из огня в первую очередь?

В связи с пожаром в общежитии запретили проводить новогодний вечер. По этой причине празднование Нового года прошло с тихой грустью и не оставило в душе заметного следа. Мы с Женькой бросили все силы на подготовку к экзаменам, достойно преодолели зимнюю сессию и отправились на каникулы в Ленинград. По пути, как и следовало ожидать, на сутки остановились в Москве, чтобы повстречаться с Хесусом и Хавьером. Столица встретила нас белоснежной сказкой, закружила голову круговертью непрерывного автомобильного движения и людским столпотворением.

С непривычки оглохнув от столичного шума, мы потерялись бы в огромном городе, как песчинки, если бы не разворотливость Женьки. В метро она ориентировалась с такой поспешностью, словно провела в подземных лабиринтах половину своей сознательной жизни. Мы сняли недорогой номер в гостинице ВДНХ, привели себя в порядок и наметили план дальнейших действий

Встреча с Хесусом не принесла мне ожидаемой радости. В холодной, сырой Москве мексиканский мучачо выглядел как пострадавший от суровой русской зимы француз из отступающей по Смоленской дороге наполеоновской армии. Растерянный, продрогший, одетый во что попало, чужой человек с лицом оливкового цвета, против воли выхваченный из привычного бега по кругу и сожалеющий о каждом потерянном часе. За столь короткое время, отпущенное на общение, мы так и не преодолели полосу отчуждения. Все было не так, как мы нафантазировали. Исчезла поэзия, которая присутствовала в каждой строчке нашей переписки. Была проза – с горьким послевкусием разочарования. Лучше бы не было этих поспешных встреч в столичной сутолоке…

На скором поезде «Красная стрела» мы отчалили в Ленинград, где нас с нетерпением поджидала моя сестра Таисия, чтобы за время трехдневного пребывания дать представление о прекрасном городе, в котором она имела счастье учиться.

После каникул понадобилось немало времени, чтобы войти в привычную колею. Все ходили, как вареные. На первую пару просыпали, с последней пары уходили. Никто не мог взять себя в руки – одинаковая болезнь у всего отделения. Первая группа в полном составе не появлялась на занятиях целую неделю – отдавали замуж свою «чику». Из нашей группы первые три дня в институт приходила одна Ермошка. Разумеется, ее отпускали домой. Женька продлила себе каникулы еще на две недели, по пути из Ленинграда застряв у своих родственников в Свердловске.

После такого немыслимого расслабления программу погнали по потогонной системе, в день по четыре пары. Началась специализация – методика внеклассной работы, спецкурс по педагогике. Допекали трудности со вторым языком – английским. Оказалось не так просто перестроить артикуляционный аппарат на другой язык, тем более что английской фонетике не уделялось должного внимания. («Анастасия, у вас светлая головка, думаете хорошо, вокабуляр употребляете хороший, но произношение вас погубит!») Но даже не это было главной причиной неприятия второго языка. Мы оказались однолюбами испанского, вложив в его изучение всю душу, и никакой другой язык даже близко не выдерживал конкуренции. Видя на лицах студентов скуку и нежелание заниматься, англичанка ругалась «по-черному»:

– Руки-ноги у вас здоровые, ходите вы великолепно, никакой палочки вам не надо. Но почему же у вас такое настроение?

Это правда. Не могла она воодушевить своим предметом, в котором мы не видели живого языка, которым пользуются люди. А без этого не могло быть никакого увлечения. Всегда покладистая Ермошка вступала с преподавателем в конфликт и отказывалась отвечать, а я была вне урока, витала в облаках, думая о своем, и не могла перевести прямую речь в косвенную.

Наконец, в учебу втянулись. Теперь уже совесть не позволяла проспать первую пару или исчезнуть с последней. Студенческая жизнь помаленьку набирала привычные обороты. Вечерами мы слушали чудесные песни о свободе и о любви в исполнении чилийского певца Виктора Хары. Время от времени устраивали в комнате день испанского языка, не употребляя в высказываниях ни слова по-русски. Каждая попытка вставить родное словечко каралась штрафом в пять копеек. Откуда-то появлялся дар речи, мы сами себя не узнавали.

Со дня последней встречи с Хесусом миновал ровно месяц. Каждый день приходила почта, и для меня сгущались сумерки. Писем не было, и это убивало. Жизнь казалась пустой и бесполезной. Прошло его увлечение, растаяло, как дым. Обманывать себя не заставишь, если разочарование было так очевидно. Я поклялась не писать ему, но тут же возникла мысль заказать переговоры, на что Илюшина справедливо заметила:

– Эх, Настя, Настя! Зарекался дятел не долбить дерево.

Женька была настроена оптимистически. Она сидела на своей кровати, вязала Хавьеру свитер и пускалась по третьему кругу вспоминать все подробности московской поездки. Любое упоминание про Хесуса ранило.

– Несчастный ты человек, Настя, слишком близко все принимаешь к сердцу, переживаешь из-за мелочей, – удивлялась подруга.

Женька с Таней укладывались спать первыми. Надежда застывала на кровати со своим радиоприемником и мечтательным взором поверх политэкономии. В минуты вечернего затишья я перечитывала письма Хесуса – наше прошлое. Настоящего уже не было, но разве я не знала, что полюбила мечту, воплощенную в реальном человеке?

Странно, но Хавьер тоже молчал, не считая нужным хотя бы из вежливости выразить благодарность за подаренный свитер. Уже Женька, потеряв спокойствие, начала ругаться. Мы вообще перестали получать письма из Москвы, не только от Хесуса и Хавьера, но и от Джамили, Хорхе Исминио. Уж не попали ли мы в поле зрения всевидящего ока КГБ, вызывая подозрение «связями» с иностранцами?

Неожиданно я получила странное послание без обратного адреса. Некий Бульба сообщал, что регулярно забирал письма, адресованные нам с Женькой, и этих писем у него уже девять штук. Мы сможем получить их, если положим в ящик на имя «Бульба» сумму от пяти до десяти рублей. В противном случае «пакости» продолжатся.