Ради любви к жизни. Может ли человек преобладать? - Эрих Фромм

Каждый из нас чувствует себя вполне привычно в мире лишь одного языка, и мы называем его своим родным языком. Возможно, что мы также изучили несколько иностранных языков: французский, русский, итальянский. Но мы забываем, что все мы разговариваем еще на одном языке: это язык наших сновидений. И это удивительный язык. Это универсальный язык, который существовал во все периоды человеческой истории и во всех культурах. Язык сновидений первобытного человека, язык сновидений фараонов в Библии, язык сновидений кого-либо в Штутгарте или Нью-Йорке — все они почти одинаковы. Мы разговариваем на этом языке каждую ночь. Хотя мы обычно забываем, что нам снилось и потому думаем, что нам вообще ничего не снилось, мы на самом деле видим сны каждую ночь без исключения.

Каковы особенности языка сновидений? Его наиболее очевидный признак, конечно, тот, что это ночной язык, язык сна. Дело обстоит так, как если бы мы могли разговаривать по-французски только ночью и ни слова не понимали бы на этом языке в течение дня. Сверх того, язык сновидений — это символический язык. Можно сказать, что в этом языке употребляются видимые, почти осязаемые предметы для выражения внутреннего опыта в конкретной форме. Это в точности то же самое, что имеет место в литературе. Если писатель говорит: «Красная роза согревает мне сердце», то никто не истолкует это выражение в том смысле, что происходит повышение температуры. Писатель имеет в виду чувство, опыт, который он выражает в форме конкретного физического процесса.

Я, пожалуй, смогу использовать пример очень интересного сновидения, чтобы показать, что я здесь имею в виду. Это сновидение явилось Зигмунду Фрейду, а потом, позднее, он о нем поведал. Это его сновидение о гербарии, и оно очень короткое. Фрейду снилось, что у него был гербарий и что в нем оказался засохший цветок. Вот и все сновидение. У Фрейда возникли кое-какие идеи, по поводу того, что оно означает. Этот цветок был любимым цветком его жены, а его жена часто жаловалась, что он никогда не дарит ей цветы. Далее, этот цветок каким-то образом был соотнесен с кокаином, о котором он узнал почти в то же время, когда происходило открытие его применения в медицине. Цветок в гербарии был простым символом, но смысл его был глубоким. Он проливал кое-какой свет на одну из самых важных особенностей личности Фрейда. Цветы — это символы любви, сексуальности, эротики, жизнетворения. Но этот цветок в гербарии — уже засохший, и его единственная сохранившаяся ценность в том, что он стал объектом научного рассмотрения. Его можно было изучать как предмет исследования, но его нельзя было ощущать как нечто цветущее, живое. Если мы обратим внимание на отношение Фрейда к любви и сексуальности, мы на самом деле заметим, что, хотя он сделал секс объектом научного исследования, в своей личной жизни он был, скорее, застенчивым и крайне стыдливым человеком. Когда ему было немногим более сорока, лет, он написал одному из своих друзей о том, как он был поражен тем, насколько привлекательной показалась ему женщина, которую он увидел. Это всего лишь один пример отношения Фрейда к жизни в таком возрасте, в котором большинство мужчин ни в малейшей степени не были бы поражены при сходных обстоятельствах. Таким образом в этом малом символе засохшего цветка, в символе, который можно было бы описать всего лишь несколькими словами, мы находим ключи к характеру Фрейда, и они заставили бы нас заполнить многие страницы, если бы мы попытались выразить в деталях все, что предполагалось в символическом языке этого краткого сновидения.

Другая важная особенность языка сновидений состоит в том, что мы узнаем о других людях и о самих себе больше тогда, когда мы спим, чем тогда, когда мы бодрствуем. Во время сна мы, возможно, бываем более иррациональными, и я еще вернусь к этому пункту в дальнейшем — но в определенном смысле мы при этом много мудрее, гораздо более понятливы. Пример со сновидением Фрейда также указывает на это. Как мы знаем из собственного анализа Фрейдом своего сновидения, он едва ли сознавал ту особенность своего характера, которая проявилась в этом сновидении. Но в этом сновидении он мог ясно осознать свое двусмысленное отношение к тому, что сновидение символизировало.

В связи с этим аспектом языка сновидений можно выделить одну особенность, которая в дискуссиях о сновидениях не получила должного признания. Большинство людей (я говорю «большинство людей», но мы не располагаем статистическими данными на этот счет, поэтому, возможно, мне следовало бы быть более осторожным и сказать просто «многие люди», или, еще лучше, «большинство из тех людей, которых я наблюдал в своей практике психоаналитика») в своих сновидениях могут проявлять такие творческие способности, каких у них никогда не было, когда они бодрствуют. Люди, которые во время бодрствования никогда не смогли бы совершить ничего экстраординарного, даже прилагая величайшие усилия, в своих сновидениях становятся творцами историй, поэм, мифов. Мне трудно подсчитать повествования о столь многих сновидениях, которые я слышал и которые могли бы быть опубликованы слово в слово, и это породило бы для многих интерес, подобный кратким рассказам Кафки. И все же, когда тот же самый индивид бодрствует, он посмотрел бы на вас как на сумасшедшего, если бы вы ему сказали: «Ну что ж, а теперь напишите мне краткий рассказ в стиле Кафки». На самом деле он был бы не в состоянии написать такой рассказ. Но в своих сновидениях он — поэт, художник; и это — то же самое лицо, которое совершенно лишено артистических способностей, когда он бодрствует. Выражая этот взгляд в крайней форме, можно было бы сказать, что тот творец и художник, кто способен творить без необходимости погружаться для этого в сон. Иными словами, он сохраняет способность к творчеству даже, если он бодрствует.

В течение дня мы живем в контексте данной культуры. То, что мы говорим в дневное время, в очень значительной мере зависит от того, где мы родились. Очевидно, что африканец — член охотничьего племени будет говорить об иных вещах и использовать иные термины, чем мы. То, что мы говорим, частично определяется и нашим обществом. Но в своих сновидениях мы говорим на универсальном языке. Наш язык дневного времени, родной ли это для нас язык или иностранный, — это всегда социально детерминированный язык. Но язык сновидений — это универсальный язык, язык всего человечества.

Каково объяснение этой способности? Позвольте мне начать с того, что может показаться сложным, но на самом деле весьма просто: это — различие между бодрствованием и сном. Мы проводим свою жизнь в двух способах существования, которые представляются нам до такой степени самоочевидными, что мы часто даже не вполне сознательно относимся к ним. Мы проводим часть своей жизни бодрствуя, а часть ее во сне. Но что значит сказать, что мы бодрствуем? Когда мы бодрствуем, мы находимся в таком состоянии, которое обязывает нас заботиться о своем существовании. Нам приходится работать, мы должны приобретать вещи, необходимые для поддержания своего существования, нам приходится защищать себя от нападений; короче, мы поглощены борьбой за существование. И эта борьба определяет то, что мы делаем, и то, что мы думаем. Она определяет то, что мы Желаем, потому что мы вынуждены приспособиться к ее условиям. Нам приходится вести себя таким образом, каким общество ожидает, чтобы мы себя вели, с той целью, чтобы мы могли производить, чтобы мы могли работать. Но еще более важно то, что эта борьба оказывает сильнейшее влияние на наши чувства и наши мысли.

В течение дня мы смотрим на вещи таким образом, каким нам приходится на них смотреть, чтобы можно было оперировать ими, извлекать из них какую-то пользу. Мы должны вести себя разумно, а «разумно» означает, что нужно вести себя таким образом, каким будут вести себя другие люди для того, чтобы они нас понимали, а также испытывали к нам симпатию и не думали: вот какой-то чудаковатый и ненормальный тип. Мы думаем и чувствуем то, что понуждает нас чувствовать «здравый смысл» и так называемые принятые среди людей приличия. Мы все думаем и чувствуем, что мы любим своих родителей, что они и все другие авторитетные люди не только желают нам лучшего, но также знают и делают то, что лучше, и т. д. Мы чувствуем себя счастливыми и радостными, когда нас к этому побуждают обстоятельства, или, если обстоятельства, принуждают нас к противоположному, мы испытываем печаль. На деле мы можем вообще ничего не испытывать, но мы думаем, что мы испытываем просто оттого, что приняли соответствующий счастливый или печальный вид. И мы не задумываемся о том, что поражает нас как нечто абсурдное, ибо полагаем, что вещи, которые не должны существовать, не существуют. Сказка Андерсена о новом платье для короля прекрасно иллюстрирует этот принцип. Король гол, но все взрослые думают, что он облачен в пышные одежды, потому что это как раз то, чего они ожидают. Лишь маленький мальчик, мышление которого еще не втиснуто в формы дневного сознания большинства взрослых, мог видеть, что на короле вообще не было никаких одежд. Когда мы бодрствуем, мы и в самом деле чувствуем и мыслим так, как от нас этого ожидают другие.