Путем дикого гуся - Мариуш Вильк

Интересно, когда и тут все зарастет травой и мхом? — думал я, разглядывая в окошко этот занюханный городишко. Мы осматривали его, не выходя из машины, только немного притормозили, потому что смотреть было нечего. Несколько десятков асфальтированных улиц без тротуаров (пешком здесь не ходят), дома без фундаментов — сразу видно, что тот, кто их строил, не собирался пускать здесь корни… по дороге я насчитал два больших торговых центра и четыре храма разных вероисповедований, шесть баров и ни одного книжного магазина, один теннисный корт, один кегельбан и один искусственный каток на ремонте. На углу Картье-авеню и Кабот-стрит — два карибу. Стоят на задних ногах, опираясь передними о холмик железной руды, сверху сидит снежная сова, а внизу надпись «Kammistusset», что на языке индейцев наскапи означает «земля твердой работы». Это герб города на огромном рекламном щите. Вокруг буковки: «The iron ore capital of Canada»[100].

Кстати, я все чаще ловлю себя на мысли, что здесь не за что ухватиться. Нет ничего, за что можно было бы зацепиться словом. Ну никак!

В краеведческом музее самое большое впечатление произвела на меня Мелани Малой. Звериная переносица и большие желтые зубы. Лукаш заметил, что смех у нее такой, будто кобыла ржет. Наверное, нечасто Мелани доводилось видеть чудаков вроде нас. Мало того что опускаемся перед стендами на корточки и что-то записываем, так еще принимаемся расспрашивать о всяких странных вещах, едва она, заинтригованная нашим поведением, заглядывает в зал. Каждый раз она разражалась гомерическим — почти раблезианским! — смехом, который еще долго отдавался эхом.

На очередных стендах — очередные фазы заселения Лабрадора людьми. О старейших жителях, так называемых Maritime Archaic Indians, известно немного — ни откуда они прибыли, ни куда подевались. Я записал лишь, что они населяли побережье Лабрадора между серединой VIII и серединой IV тысячелетия до нашей эры. В конце IV тысячелетия в районе Унгавы (на севере Лабрадора) появились эскимосы предорсет и заселили весь полуостров вплоть до северных берегов Ньюфаундленда. У третьего стенда я почувствовал себя немного увереннее, потому что о дорсетах уже читал раньше. На Лабрадор они прибыли с Баффиновой земли более чем за две с половиной тысячи лет до нашей эры, распространились по всему полуострову Лабрадор и Ньюфаундленду, а под конец XI века исчезли, вытесненные народом туле, от которого происходят нынешние инуиты.

Из книг Фарли Моуэта[101] о викингах я помню, что эскимосы культуры туле вытеснили только остатки дорсетов, потому что из-за потепления климата большая их часть к этому моменту вымерла от голода или двинулась на север вслед за пелагическими тюленями. Дорсеты охотились только на тюленей, те питались рыбой, рыба — планктоном, — а планктон любит холодную воду, так что когда море вокруг Лабрадора потеплело, вся эта компания тронулась в путь. Туле были развиты более многосторонне, плавали в море на каяках, имели собачьи упряжки, охотились на морских млекопитающих и на карибу.

Дорсеты сохранились только в эскимосских сказках и скандинавских сагах. Эскимосы называли их тунитами и представляли великанами, викинги рассказывали об огромных людях, которых встретили в своих ньюфаундлендских ванландских путешествиях, и называли их скрелингами. Принимая во внимание тот факт, что, во-первых, в целом эскимосы были скорее низкорослы и, во-вторых, что они попали на Лабрадор лишь в начале XII столетия, то есть позже викингов, Моуэт утверждал, что дорсеты не были ни индейцами, ни эскимосами (хотя с последними их что-то роднило). Но никто не может ответить на вопрос, куда подевались дорсеты. Быть может, и белого человека вскоре ждет подобная судьба?

С другой стороны, обязательно ли нужны климатические изменения, чтобы целый народ исчез с поверхности земли? Достаточно взглянуть на индейцев и инуитов из папье-маше, выставленных в глубине зала в разных жанровых сценках.

— На фотках выйдут как живые, — шутил Шух, щелкая фотоаппаратом.

И правда. Даже как-то не по себе. Индейцы в натуральную величину — один в каноэ ловит рыбу, двое других что-то пекут на костре у вигвама (электрические отблески, имитирующие пламя, освещали их сосредоточенные лица), еще кто-то выделывает шкуры, вяжет сети, чистит оружие. Мне казалось, эти фигурки из папье-маше смотрят на нас своими лакированными глазами.

В этот момент я вспомнил чукотского писателя Юрия Рытхэу[102], посетившего Канаду в 1967 году по приглашению Фарли Моуэта. Чукча побывал в Торонто, объехал несколько провинций, в частности Саскачеван, Альберту и Северо-Западные Территории. Их столицы по масштабам мало отличались от чукотских поселков. Потом ему принялись показывать местные музеи.

— Все ваши этнографические музеи, — заметил Рытхэу иронически, — похожи друг на друга. Везде одно и то же: интерьер северного жилища, у огня сидит абориген и занимается чем-нибудь, чем полагается заниматься аборигену. Честно говоря, меня раздражают такого рода экспозиции, потому что я сам вырос в яранге и в этой сгорбленной фигурке у костра частенько узнаю себя. А ведь неприятно, когда тебя выставляют на всеобщее обозрение в качестве объекта ученых изысканий. Этнографы и антропологи не слишком тактичны, они, как правило, полагают нас людьми «примитивными».

— Мы исследуем культуру эскимосов и индейцев, — объяснил один из его канадских гидов, — как часть общечеловеческой традиции, входящей в состав нашей национальной культуры.

— Интересно, что бы вы сказали, если бы индейцы и эскимосы выставили в своих музеях предметы вашей материальной культуры — холодильники, стиральные машины, фены, тостеры, вибраторы. Что бы вы говорили, рассматривая в музеях интерьеры баров, где белые джентльмены из папье-маше сидят на высоких табуретах над стаканом виски, уставившись в экран телевизора? Понравилась бы такая выставка белым людям, которые снисходят до исследования остатков культуры северных народов, предварительно уничтожив их?

Вспомнив этот диалог, я взглянул на экспозицию музея в Лабрадор-Сити глазами чукчи.

Пятьсот двадцать километров гравия, достаточно широко, чтобы разминуться. Если погода сухая, лучше остановиться и переждать, пока осядет пыль, иначе ничего не видно. К счастью, машин очень мало и останавливаться приходится редко. О барах с фастфудом и мечтать нечего. Не можешь обойтись без кофе — бери с собой термос.

Транс-Лабрадор-хайвей — главная трасса Лабрадора. Она начинается в Лабрадор-Сити, берет курс на северо-восток, пересекает один-единственный Черчилл-Фолс и плавно сворачивает к юго-востоку, затем некоторое время движется параллельно реке Черчилл, снова сворачивает к северо-востоку, доходит до Гус-Бэй и упирается в озеро Мелвилла. По обе стороны гравиевой трассы тянется пологая равнина — болота, серебристый мох и пески, — поросшая черными елями, словно травой ворсянкой. Время от времени сверкнет солнце — то тут, то там, словно кто-то пускает солнечных зайчиков с озерка среди мшистых округлостей, с вытекающего из болота ручья — вся картина мерцает. Трудно себе представить, чтобы в такой пустыне кому-нибудь пришло в голову проводить границы. И тем не менее! Этим кем-то оказался Альберт Питер Лоу[103].

Я видел его лицо на фотографии в музее Лабрадор-Сити. Судя по взгляду, он был сильно «того». И то сказать: кто в здравом уме станет продираться через двенадцать тысяч восемьсот километров бездорожья — то пешком, то в кану? Если смотреть из кондиционированного «форда», картинка красивая — так и хочется броситься ничком на этот ковер и вдыхать ароматы земли… А отойдешь на пару шагов от гравиевой дороги — ноги вязнут, дышать тяжело, на запах пота слетаются рои черных мух, моментально облепляющих каждый сантиметр голого тела, и через минуту ты мечтаешь уже только об одном: побыстрее вернуться в удобное кресло, проверить, закрыты ли окна, и послушать джаз через спутник. Сезон черных мух здесь только начинался.

Альберт Питер Лоу был геологом, фотографом-лю-бителем и хоккеистом первого на свете хоккейного клуба (клуб Университета Макгилла). В 1885–1895 годах он странствовал по бездорожью Северной Канады, составил первую карту, на которой обозначил границу между Квебеком и Лабрадором, а также открыл крупные залежи железной руды, чем безусловно способствовал развитию добычи железа в этом регионе. Дальнейшие его успехи были не менее грандиозны: в 1903–1904 он организовал научную экспедицию в Арктику на пароходе «Нептун», которую описал в книге «Экспедиция «Нептуна»», а в 1907 году даже руководил министерством горной промышленности. Оставил после себя коллекцию минералов и окаменелостей, птиц, млекопитающих и фотографий, запечатлевших быт племен западного берега Гудзонова залива. Вне всяких сомнений, Лоу был человеком-легендой, но прокладывать границы в тундре и руководить министерством… нет, это герой не моего романа.