Безымянное - Джошуа Феррис

Он вышел из кабинета и направился к принтеру. Распечатанные листы лучше забрать сразу, пока никто не поймал его на несанкционированной деятельности и Питер не заподозрил в нарушении протокола. О ходатайстве насчет упрощенки по делу Киблера еще даже речь не заходила — по крайней мере, в присутствии Тима. Однако рано или поздно до этого стратегического хода кто-нибудь додумается, и тогда Крониш с Питером сядут решать, кому его поручить. Наверное, выберут этого сопляка Массерли. Любимчик Питера. Да, скорее всего, молокосос и удостоится.

На полдороге обратно Тима позвал Питер. У того как раз сидел Массерли — совсем зеленый, еще даже тридцати нет. Помощник юриста, всего второй год работает, но уже втайне причисляет себя к избранным, как водится у младшего состава, попадающего под покровительство кого-то из вышестоящих. Сухая розовая кожа его шелушилась местами — на костяшках пальцев и на лбу под редеющей кромкой волос. Тиму он напоминал преждевременно состарившегося ребенка — бывают такие, которые умирают в тринадцать лет от стремительного дряхления. Сегодня он вырядился в поросячьего цвета рубашечку с белыми манжетами, на которых поблескивали серебряные запонки, и белым же воротником, откуда свисал, словно вываленный шелковый язык, галстук с «огуречным» узором. Эталон проныры юриста в глазах обывателя. Питер же не изменял своим синим костюмам в тонкую полоску и галстуку-бабочке. Вообще-то, раз уж отрастил такое брюхо, лучше носить обычные галстуки, иначе дурацкая бабочка смотрится завязкой на воздушном шарике, наполненном водой. Этих двоих что-то веселило. Тим прижал к себе распечатку. За окном Питера тоже бились пчелы.

— Наш Массерли, оказывается, не в курсе про хождение, — сообщил Питер.

Тим застыл в дверях.

— Серьезно. Я спросил, а он ни сном ни духом.

— Это вряд ли.

— Правда ведь, Массерли?

— Первый раз слышу, — подтвердил тот.

— Мне кажется, это личное дело.

— Личное? Да ладно, о тебе целую статью в медицинском вестнике накатали. Представляете? Он его носил с собой и всем под нос тыкал, — объяснил Питер Массерли. — Доказывал, что не поехал крышей.

— Я не за этим его носил.

— Приходил на работу в велосипедном шлеме и с рюкзаком.

— Питер, ему наверняка уже кто-нибудь все расписал в красках.

— Так и расхаживал тут, словно школьник, опоздавший на автобус. Это они какой-то эксперимент ставили. Что там за эксперимент был?

— Зачем ворошить старое?

Питер пожал плечами.

— Просто к слову пришлось. А однажды он так в суд заявился. Судья входит, а он так в шлеме и стоит. В костюме и в шлеме. Судья спрашивает — что, мол, за дела такие? Эх, какое лицо было у Крониша — это что-то!

— Об этом можно прочитать в «Новоанглийском медицинском вестнике», — сообщил Тим Массерли.

— Первый раз видел, чтобы Крониша так колотило. Я тогда еще помощником был. И ни слова не сказал, да, Тим? Хоть слово я тебе сказал насчет шлема? Ни единого!

— Ангел во плоти.

— Да ладно, Тим, не злись. Мы же просто так, разговариваем. Неконтролируемые приступы хождения. Массерли, пока не прочитаете, ни за что не поверите. Да и потом не поверите.

Интересно, кто выдвинул Питера в партнеры? Крониш? Питер всегда казался Тиму малоподходящей кандидатурой на такую должность. Питер — партнер в «Тройер и Барр»? Не смешите.

— Пойду поработаю, — сказал Тим.

— Ну подожди, подожди. Любопытно же. Вот, к примеру, к примеру… Что если тебе, скажем, завязать глаза?

— Питер, а вы с Кронишем не думали подать ходатайство об упрощенной процедуре?

Он не хотел высовываться, но сдерживаться больше не было сил. Кто все-таки додумался выдвинуть этого клоуна в бабочке партнером?

Питер склонил голову набок.

— По какому делу?

А то он сам не знает.

— Вы уже думали, кому его поручить?

— Ходатайство по какому делу, Тим?

— По Киблеру.

— Киблеру?

— Просто хотел узнать, вдруг вы с Майком уже обсуждали, кому поручить ходатайство.

Питер удивленно переглянулся с Массерли.

— Какому нормальному человеку придет в голову подавать по Киблеру ходатайство?

Он жаловался на спутанность сознания. Ни Джейн, ни Бекка не понимали, что такое эта спутанность, но подозревать его в обмане даже не думали. Он кровью и потом заслужил, чтобы его слова принимали на веру. Он называл это состояние расклеенностью — не ахти какое объяснение, но папа утверждал, что именно так себя ощущает. И нервы «разболтанные». Как у гитары со спущенными струнами. Это уже понятнее, но Бекка все равно не могла примерить такое на себя. Физическую боль, казалось бы, проще описать, однако и ее он облекал в какие-то свои эпитеты. Мышцы, например, «забитые». Левая сторона «плывет». Дыхание иногда «скомканное». Они с мамой лишь приблизительно представляли, какие именно ощущения он пытается передать такими вот образами — как с гитарными струнами, — но он упорно продолжал употреблять именно эти далекие от медицинских малоинформативные термины за неимением более адекватной замены. Они точнее всего выражали то, что он чувствовал.

— Значит, скомканное? — уточняла Бекка. — Это в смысле, рваное? Никак не отдышаться?

— Нет, — отвечал он. — Это в смысле скомканное.

Разболтанные, забитые, скомканное — он изъяснялся на каком-то своем языке.

Они читали ему вслух, пробиваясь через спутанность сознания. Больше всего ему нравились биографии и историческая литература. Он боялся, что без нагрузки мозги закиснут и вытекут вместе с потом. Вскоре после «домашнего ареста» Джейн приобрела больничную кровать с выдвижными бортиками и манжетами на липучках для запястий и лодыжек — вместо наручников на изголовье. Кровать — а еще больничная утка, батарея флаконов с массажным маслом и антидепрессантами, застоявшийся запах антисептика и пота — превратили гостевую комнату в палату хосписа. Тим вращался по адскому замкнутому кругу — «поход», сон, пробуждение, ожидание следующего «похода». Ноги ритмично сокращались в удерживающей их сбруе. Бекка читала ему про сенатские подвиги Линдона Джонсона — и тут выяснилось, что отец умудряется заснуть даже во время ходьбы.

— Папа! — Она потрясла его за плечо, и он открыл глаза. — Ты заснул.

— Трудно сосредоточиться, когда в голове туман.

— Но ты продолжал идти.

Какое еще нужно доказательство, что его болезнь не «в голове»? Раз тело даже с выключенным сознанием не прекращает двигаться, значит, всему виной чистая механика. Но его уже не интересовали эти дискуссии. Чем вызвана болезнь, как ее назвать, органическим поражением или психическим расстройством, — все это отошло на второй план перед более насущными проблемами.

— Не давай мне вот так засыпать.

— Почему?

— Буди, если повторится. Читай, чтобы я не отключался.

В следующий раз, когда она пришла сменить маму, он не дал ей даже книгу открыть.

— Ничего не получается, — заявил он. — Собери мои вещи. Отстегни меня.

— Нет!

— Бекка, я в этой комнате загнусь. Выпусти меня.

— Все пройдет. Потерпи.

— Оно уже давно должно было пройти! Черт! Выпусти меня! Я здесь умираю.

Как просто было бы выйти и заткнуть уши наушниками, чтобы не слышать криков. Его держат в четырех стенах, словно психа с суицидальным синдромом. Но раз мамы нет, и вся ответственность сейчас на ней, Бекке, уйти она не может. Ее трех-четырехдневная вахта превращалась в постоянные попытки заставить отца сосредоточиться, не выпадать из действительности.

Она купила айпод и закачала туда кучу музыки.

— Пап, давай попробуем, хорошо?

— Где мама?

— Не знаю.

— Куда она уезжает, когда ее нет?

— Не знаю.

— Врешь.

— Не напрягай так шею. Расслабься.

Она надела ему на голову звукоизолирующие наушники, надеясь, что так он не будет слышать шарканья собственных ног по простыне. А потом включила ему ту музыку, которой с незапамятных времен спасалась сама.

Он выступал перед комиссией, глотая слезы. Делай что хочешь, только не плачь! Говори. Отчаяние действует на них, словно феромон страха на волков. Он упирал на двадцать с лишним лет безупречной службы и бесчисленные миллионы долларов, заработанных для компании. «Неблагодарные ублюдки! — рвался вопль из его груди. — Бессердечные чинуши! Вы все тоже когда-нибудь заболеете!» И тут же другой, заискивающий, умоляющий: «Пожалуйста, прошу вас, возьмите меня обратно! Дайте мне снова жить полной жизнью». Он готов был повалиться в ноги этим несгибаемым, каменнолицым. «Я буду послушным, буду делать что велено. Никаких больше срывов, честно-честно!»

— Думаю, мы услышали достаточно, — заявил Крониш.

Тим по инерции еще что-то тараторил в свою защиту, стараясь не расплакаться.

— Тим, Тим…