Безымянное - Джошуа Феррис

К тому времени он, памятуя разговоры с Джейн, научился подмечать происходящее вокруг и различал сотни разновидностей безымянных ветров. Он узнавал и чуткого зверька с черной кисточкой на хвосте, который опасливо вертел головой в высокой траве, и эту жесткую траву с колосками, пачкающими штаны желтой пыльцой, и яркое созвездие, вдруг отчетливо проступающее из мешанины звезд. Узнавал, понятия не имея, как все они называются. Узнавал незамысловатую трель (фии-бии-фии-бьюууу) крохотной пичуги с серыми крыльями и жестким, как деревянная палочка лора, хвостом и пронзительный присвист (фить-фью-феду-фииии-фиии) зимней птицы с изогнутым, как лезвие косы, клювом, узнавал французские интонации чинной черно-белой птахи, распевавшей «тии-ии-тьюр-тии-ии-тьюр», — и все они тоже оставались для него анонимами.

К тому времени ему довелось увидеть, как стреляют рыбу с берега. От громкого эхо закладывало уши. Охотники вытаскивали на раскаленные камни свою искалеченную добычу — половины мяса как не бывало. В чем, спрашивается, смысл? То ли заняться нечем, то ли пуль у них больше, чем снастей.

К тому времени он вспомнил, как вернулся к Джейн в больничную палату, обеспокоенный, что не сумеет нормально попрощаться. Он тогда устроил нелепую церемонию, так насмешившую Джейн. «Ну, тогда прощай!» — ответила она. Он не мог простить себе ту чушь, что нес по телефону про пир на весь мир, когда она умирала, поэтому цеплялся в воспоминаниях за то утро в больнице.

К тому времени он махнул рукой на все, кроме потребности в ночлеге и питании, однако иногда ему случалось забрести в муниципальную библиотеку, где он читал и не дочитывал книги, а также отправлял и получал электронные письма. Так он узнал однажды, что Бекка вышла замуж. Она прислала фотографии со скромной выездной церемонии. Никогда прежде он не видел ее такой цветущей и красивой — и такой взрослой. Жаль, что ни один из родителей не смог присутствовать на торжестве. Он поздравил Бекку в ответном письме. «Надо же, как Джек-то вырос!» — восхитился он, увидев малыша в настоящем смокинге. Из библиотеки он вышел в смятении, радуясь, с одной стороны, что ему не пришлось ожидать события, на котором он никак не смог бы присутствовать, и надеясь, с другой стороны, что Бекка не предупредила его из жалости, а не из забывчивости.

К тому времени в магазинах начали почти вслух сомневаться в его платежеспособности. Он подпадал под самый подозрительный типаж. Почему-то этим неопрятным, нелюдимым старикам всегда не сидится на месте, они словно боятся увязнуть в дрязгах и скандалах, если где-то задержатся. Пусть уж идет куда шел, так будет лучше для всех. Под взглядами продавцов он выходил со своими свертками из магазина и упихивал купленное в рюкзак, словно готовясь к долгой дороге. Знает ли он, на какие перевалы не соваться, какие дороги закрываются с начала ноября, и оформлены ли у него разрешения? Ему предрекали разные передряги и трагические исходы. Но он был крепкий, жилистый, и рюкзак на плечо вскидывал усталым натренированным жестом. Они смотрели, как он шагает вдоль дороги, не пытаясь ловить проезжающие машины, и покидает город без единого слова.

Ему хотелось пить. Жажда отзывалась сладкой болью, предвкушением утоления.

Глаза он еще не открывал. Он прислушивался и пытался сориентироваться, как всегда в первые несколько минут после пробуждения. Снаружи задувал ветер — во всех направлениях разом, создавая многозвучную симфонию; шуршал падающий снег и едва слышно шелестели отдельные хлопья, ложась на сугроб, наметенный под стенкой палатки. Жажда усиливалась. Отлично! Какое будет счастье, когда он наконец встанет и нальет остывшей воды в крышку термоса.

Однако он лежал не шелохнувшись, пригревшись в спальнике, таком удобном и теплом, особенно когда рядом беснуется ветер, взметая снежную круговерть.

Такое же чувство накрыло его и накануне. Он поставил палатку после окончания перехода и в изнеможении заполз в спальник, думая провалиться в долгий целительный сон. Несмотря на негостеприимную погоду, он с готовностью променял бы здешние края на любые другие. Здесь его не вгоняла в тоску и зависть насыщенная городская жизнь, здесь его вряд ли потревожат вездесущие власти или какие-нибудь отморозки. Он расслабился в теплом спальнике и почувствовал, как тело, все еще гудящее от недавнего перехода, постепенно замирает, проникаясь тишиной и покоем до самых глубин. Ветер как раз только начинал крепчать, но сквозь его завывания доносился тихий шепот сердца: «слушай… слушай… слушай». Он ощущал, как выталкивается кровь из грудной клетки, как течет по венам, как пульсирует едва-едва в запястьях и в ямке у сочленения стопы, как дыхание качает его вверх-вниз, вверх-вниз, как затухают, будто угольки в дотлевающем костре, его усталые кости. Он упивался своим изнеможением. Без усталости нет удовольствия. Он старался продлить это состояние, не засыпать еще хотя бы чуть-чуть.

Теперь уже утро. Глупо валяться без дела. Подъем, палатку свернуть, и дальше — таков порядок. Рассиживаться опасно.

Но что может быть лучше, чем понежиться утром в постели, под теплым одеялом, подальше от жгучего мороза, еще минутку, которая потихоньку перерастает в пять? И пусть это всего лишь спальник, постеленный на надувной матрас в продуваемой палатке… Он лежал с закрытыми глазами и слушал ветер. В его симфонию вплетались и другие звуки — тиканье часов в прогретой кухне, ворчащая на столе кофеварка, легкие шаги Джейн, собирающей чашки и открывающей холодильник, чтобы достать молоко. «Скажи мне, где ты, я за тобой приеду», — донесся ее голос издалека.

Пять минут переросли в десять, десять — в двадцать. Он испытывает судьбу, в этом нет уже никакого сомнения. Нужно вставать и одеваться. Сложить палатку. Найти пропитание на сегодня. Столько дел ждут не дождутся, не говоря уже о благословенном глотке воды, который он обещал себе в компенсацию за нарушение этого хрупкого покоя.

Он полежал еще двадцать минут. Потом твердо велел себе встать сию секунду и выполнить намеченное, иначе он рискует остаться с голыми руками против свирепого ветра и слепящего снега. И тут же осознал, что уже давно не слышит ни воя, ни шелеста. Вряд ли ветер вдруг полностью стих, учитывая, как завывало снаружи, когда он проснулся. Он ждал, что вот-вот стенка палатки снова натянется под напором, словно парус, или хотя бы раздастся визгливый присвист удаляющейся метели, но время шло и ничего не происходило. Он хотел открыть глаза — посмотреть на крапчатый от снега полог, но решил не утруждаться понапрасну. Вместо этого он поступил так же, как и накануне, — ушел глубоко в себя и начал прислушиваться к идущим в глубине тонким незаметным процессам. Ловил мягкий шепот сердца. Ловил дыхание, качающее его вверх-вниз в спальнике. Но «слушай… слушай… слушай» стихло. Дремлющие нервы не отдавали и не принимали никаких сигналов. Все известные ему по названиям и безымянные органы транслировали исключительно глухое молчание — и органы, и мышцы, и клетки, и ткани. Тебе не нужно больше вставать, говорила ему тишина. Не нужно больше идти, не нужно искать пищу, не нужно таскать тяжелый надоевший груз… И через некий промежуток времени, с равным успехом вмещающий и мельчайшую долю секунды, и бесконечность, он осознал, что все еще мыслит, что сознание еще живо, что он, если не победил, то хотя бы нанес сокрушающий удар в этом чертовом поединке, и что последней мыслью, уходящей с ним в вечность, будет мысль о наслаждении, с которым он поднесет к губам эту крышку с водой.

Особая благодарность

Рейган Артур, Джули Барер, Марлена Биттнер, Эбби Коллинз, Джон Дэниел, Уиллинг Дэвидсон, Хилари Гринберг, Роберт Хауэлл, Дэниел Краус, Грег Лембрих, Торнтон Льюис, Крис Микус, Дейв Морзе, Мэри Маунт, Рави Нандан, Шейла Петржак, Грант Розенберг, Карен Шепард, Мэтт Томас, Джейн Яффе Кемп, Ucross Foundation и Элизабет Кеннеди — IALYAAT[4].

Примечания

1

Здесь и далее названия глав взяты из стихотворения Э. Дикинсон «После сильной боли» (After great pain…) в переводе В. Марковой и И. Лихачева. (Здесь и далее прим. перев.)

2

In situ (лат.) — на месте.

3

«Траншейная стопа» — особый вид обморожения стопы, возникающий от долгого воздействия холода и сырости даже при умеренных температурах.

4

Аббревиатура, понятная исключительно автору и упомянутым людям.