Беседка. Путешествие перекошенного дуалиста - Михаил Забоков

Оркестр заиграл туш — музыкальное вступление к раздаче первых порций готовых шашлыков. Я направился было на нижнюю палубу, но на лестнице столкнулся с Ингой и Васей, которые приветствовали меня так, будто мы не виделись целую вечность. Каждый из них нес в руках по пластмассовой фляге и стаканы. Инга отдавала отрывистые команды: «Разбирайте стаканы. Глинтвейн стынет. Потом отправим Васю за шашлыками». Буря миновала. Побитый и приструненный Вася — похоже, Инга лупцевала его профессионально, то есть сильно, но без синяков, — с готовностью принимал свое наказание. Боюсь, что до конца круиза. Не убежден, что ему вообще будет дозволено о чем-то говорить. В таком случае, я мог лишиться своего застольного оппонента в дебатах по отечественной экономике. Надо будет как-то смягчить Ингу, а то ведь загонит парня, как самоедскую лайку демократическая терпимость.

Внизу уже вовсю перешли к танцам. Особенно полюбившиеся мелодии повторяли с помощью незаконных валютных операций. Больше других в этом преуспели нефтяники из Тюмени. Вот и сейчас один из них, зажав в кулаке, может, доллар, может, центов пятьдесят, подошел к соло-гитаристу. Интересно, что он закажет? Хотя я примерно догадывался. И точно, по просторам Атлантики поплыли до боли знакомые старинные волны вальса.

Плавно Амур свои волны несет, Ветер сибирский им песню поет. Тихо шумит над Амуром тайга. Ходит пенная волна, Пенная волна плещет, Величава и вольна!

Глава 4 Санта-Крус-де-Тенерифе

Часть 1. Иллюзии

Мы на подходе к семнадцатой провинции Испании — Канарским островам. Наша цель — остров Тенерифе.

Был самый разгар обеда, когда теплоход вошел в акваторию порта. Впереди была долгожданная встреча с новыми людьми — наследниками великой культуры, созданной гениальным талантом Сервантеса и Эль Греко, Веласкеса и Гойи, Лорки и Бунюэля, а также вдохновившей совершенно посторонних людей — Мориса Равеля, Лиона Фейхтвангера… В такой волнующий момент, или, как выражаются сегодня наследники Пушкина и Толстого, Блока и Цветаевой, Даля и Ушакова — заслуженные деятели искусств и прочие работники культуры, — «волнительный» момент, что, по их мнению, должно придавать безликому и примитивному волнению особо мощное звучание сверхволнения, а у многочисленных почитателей их редкого дарования создавать впечатление безгранично доверительной близости к творческим закромам художника, к его бездонным запасникам словарного вдохновения, его живой и неразрывной связи с народом, что мечтает о лучшей доле и благозвучии родной речи, — так вот, в такой волнующий, я бы даже сказал, возвышенный момент встречи с новыми людьми, жаждущими поделиться с вами самым сокровенным, наболевшим, своими житейскими печалями и радостями, своими повседневными заботами, включая и о куске хлеба насущном, просто, наконец, поболтать о том о сем, вы сидите в ресторане и пристально вглядываетесь в ребрышко свиной отбивной котлетки, которое через несколько секунд начнете жадно и сладострастно обгладывать, причмокивая языком. Согласитесь — потомкам Сервантеса описанная картина вряд ли доставит большое удовольствие. Или представьте себе такую сцену: нуждающийся в вашем участии человек томится от нетерпения встречи с вами, лишен сна и покоя; наконец, его терпение иссякает, он бросает всё, мчится к вам как на крыльях, отталкивает на ходу дворецкого, расшвыривает в сторону прислугу, сбивает с ног камердинера, резко отдергивает габардиновые портьеры, врывается в залу и застает вас врасплох, в самое ответственное мгновение, можно сказать, в апофеоз обеденного пиршества, как раз в тот момент, когда вы собрались пропеть гимн гуманизму на слова Гаргантюа и музыку Пантагрюэля во славу чревоугодия, то есть когда сочная мясная мякоть с гарниром уже съедена, а вот вожделенная прожаренная реберная косточка свиной корейки всё еще дожидается своего тонкого ценителя… И вам обоим становится страшно неловко: ему — оттого что он так бесцеремонно вломился без предупреждения, как налоговый инспектор в самый разгар подчистки финансовых документов, а вам — потому что попались за таким интимным, не предназначенным для всеобщего обозрения занятием, как отправление плотской потребности в изысканном кушанье при отягчающих раблезианских обстоятельствах, вместо того чтобы предстать в глазах этого человека в облике созидающего творца, например, в торжественные минуты, когда вы, отбросив волосы со лба и запрокинув в упоенном восторге голову назад, сочиняете кантату для голоса и фортепиано с оркестром ми-бемоль мажор. Как бы поступил в такой щекотливой ситуации истинный гуманист? Конечно, он пригласил бы гостя за стол. Мол, садись, мил-человек, я кушаю свиную отбивную, и ты кушай. Так уж повелось у нас, гуманистов. Вспомните хотя бы, как Василий Иванович приглашал Анку чаевничать. «Приходи ко мне полночь-заполночь, я чай пью, и ты садись чай пить». Но тут уж, к счастью, Петька, не меньший гуманист, чем его начальник, заступал в ночной дозор и, встречая Анку перед дверью комдива, говорил ей с пылкостью влюбленного юноши и нежностью старшего брата: «Дура ты деревенская! Куда ж тебя понесло-то среди ночи? Какие еще такие чаи надумала ты гонять с этим неуемным развратником! Совсем, что ли, умом тронулась? Иди-ка ты лучше пулемет чистить, поутру этих психически ненормальных каппелевцев мочить будем». И отправлялась гостья восвояси несолоно хлебавши. А раз так, от ворот поворот, тогда уж надо было бросить якорь на подходе к порту, встать где-нибудь в сторонке, не на виду, и пускай психически нормальные люди доедят спокойно свою свиную отбивную, не опасаясь подавиться косточкой, когда в рот им будут глядеть потомки Веласкеса. А так что? Гнали, гнали на всех парах, вот и въехали со своей реберной косточкой и прочими интимными подробностями личной жизни в Европу, пусть даже и в семнадцатую провинцию Испании. Неудобно получается, конфуз, да и только!

Природа моей конфузливости имеет давнюю предысторию, и охватившее меня смущение при швартовке судна к причалу Санта-Крус-де-Тенерифе — это всего лишь слабый отголосок той неловкости, которая не покидает меня в родных пенатах. Когда вечерами я вхожу в подъезд нашей панельной девятиэтажки в Кузьминках и поднимаюсь на шестой этаж — ведь лифт опять не работает, — примечая по ходу этого унылого восхождения разбросанные на полу, возле почтовых ящиков, горы рекламной макулатуры, сваленные около мусоропровода пакеты, домашний хлам, кучи старого тряпья, усеянные окурками и плевками лестничные ступени, лужи, не оставляющие сомнения в своем происхождении, картонные коробки, наполненные до краев всякой всячиной, не помещающейся в мусорный лючок, — меня неизменно посещает мысль, что моя психологическая устойчивость — да что там устойчивость, вся моя жизнь! — целиком и полностью находится в руках одного человека — нашей уборщицы, и если, паче чаяния, она подхватит ОРЗ или, не дай бог, какую другую нехорошую болезнь, то, без преувеличения и ничуть не сгущая краски, я не побоюсь честно признаться себе: «Мужайся, старик, твои дни сочтены!» В эти минуты я желаю ей здоровья и благополучия с такой страстью, с такой душевной «волнительностью», что готов даже смириться с некоторыми неудобствами и потерпеть еще пару дней, пока она не вернется с праздничных каникул и не вычистит забитую отходами, как кровеносный сосуд склеротическими бляшками, мусорную шахту, — лишь бы она как следует отдохнула и набралась сил, чтобы бороться с нами хотя бы по будням. Или взять, допустим, затеянный ЖЭКом косметический ремонт, когда эти разудалые тетки на козлах с шутками, прибаутками и ухарской бесшабашностью размывали, шпаклевали, белили потолок и стены, а еще кое-что и красили, не затруднив себя при этом даже постелить на пол газеты, после чего сознательные жильцы сами отдраивали лестничные площадки, а несознательные — с нетерпением дожидались, пока взявшая по такому случаю отгулы за прошлый год уборщица не заступит на работу. И тут я уже чувствую, как чаша терпения переполняет меня, и застенчивая неловкость сменяется гневным возмущением, которым я охотно делюсь с Мирычем, доставляя ей только ненужное волнение и добавляя лишние морщины. На всё сказанное выше вы, понятно, захотите возразить мне, что, мол, я, желая уборщице здоровья и счастья в личной жизни, преследую сугубо корыстные цели, что человек-де сам по себе самоценен, что не место красит человека, что какой бы специальностью он ни владел, он уже представляет интерес для окружающих. Согласен. Вы тысячу раз правы! И я, признавая справедливость возражений, спешу вас заверить, что с равным почтением отношусь и к сестре милосердия и к нейрохирургу, и к приемщице стеклопосуды и к директору супермаркета, и к электромонтеру и к доктору технических наук. Я никому из них не отдаю предпочтения, они одинаково мне милы и близки. И всё же уборщица мне как-то ближе, роднее, что ли…