Беседка. Путешествие перекошенного дуалиста - Михаил Забоков

Утомленные жарким солнцем, расслабленные ленью и дремотной истомой, мы брели к берегу моря. По набережной навстречу нам медленно и степенно, временами даже останавливаясь, чтобы оглядеться по сторонам и зафиксировать на себе изумленные взгляды прохожих, вышагивал молодой человек, подле которого семенила на поводке, словно какая-нибудь пугливая болонка, довольно крупного размера самоедская лайка со светло-палевыми пятнами на боках. Бедное животное! Вместо того чтобы, разрывая легкие, третьи сутки гнать оленя по заснеженной тундре где-нибудь в низовьях Хатанги, а затем в приятной усталости от упоительной охоты неспешной трусцой везти к родному чуму захмелевшего от любви к своей ненецкой девушке дорогого каюра, — она ковыляла по асфальтированным субтропикам, создавая модный антураж к совершенно трезвому фуншальцу, щеголявшему в шортах с банановым рисунком и тапочках на босу ногу.

Мирыч со свойственной ей детской непосредственностью, абсолютно убежденная в том, что нет таких языковых барьеров, которые могли бы помешать ей общаться с людьми, подскочила к молодому человеку и, указывая на поджавшую хвост собаку, воскликнула с ноткой изумления: «Самоед?!» Парень, на секунду опешив, заморгал глазами, а потом, будто на поводке у него была не какая-нибудь там незатейливая, уже всем успевшая набить оскомину лошадь Пржевальского, а заботливо выведенный экземпляр редчайшей собачьей породы, ответил с гордостью селекционера-дарвиниста: «Samojed!» Португальского языка я не знаю, но мне показалось, что я правильно истолковал его ответ в духе Мичурина: «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у нее — наша задача».

Глядя на эту грустную картину, я с сожалением подумал: «Мельчает порода. И не только собачья». — «А что ты хочешь, по-другому и быть не может, — отвечал я себе же. — Деградация породы — признак времени, а с временем нужно идти в ногу. Или ты хочешь возобновить рыцарские ристалища, возродить дворянско-аристократические сословия. Может, тебе еще и рыцарей печального образа с ветряными мельницами подавай. Ведь именно с этим ты связываешь измельчание человеческой породы, противопоставляя ему Кодекс чести, верность слову, защиту чести и достоинства брошенной к ногам подлеца перчаткой, дуэль, наконец, на шести шагах. Посмотри в окно, дружок, на улице маячит XXI век, кругом демократия». — «А при чем тут демократия?» — «А при том, что демократия призывает не только блюсти права и свободы, она еще и учит людей терпимости». — «Терпимости сносить оскорбления?» — «В том числе. Не желаешь сносить, обращайся в суд». — «Ну, хорошо. Ты говоришь, что измельчание человеческой породы — это результат демократической терпимости. А как быть тогда с Россией? Где ты видел там демократию?» — «Действительно, в России я демократии не видел. А не дуэлируют в России не потому, что там есть демократия — ее там нет и в помине, — а потому, что в России изъято из обращения дуэльное оружие, — нет ни холодного, ни огнестрельного, только ядерное. Да и кому в России, скажи на милость, требовать удовлетворения за свое оскорбленное достоинство, если с благородным сословием там покончили еще в начале прошлого века». — «Что ж, по-твоему, в России и гордых людей совсем не осталось?» — «Ну почему! Вовсе нет. В России всегда найдутся гордые люди, способные постоять за себя. По числу сатисфакций на душу населения с помощью мордобоя мы всегда были и остаемся впереди планеты всей, лишний раз доказывая миру, что пускай в нас нет ни грана благородства, зато аристократизма духа, достоинства и самоуважения — навалом, причем исключительно благодаря многовековому антидемократическому укладу российской жизни».

И тут я понял, что спорить с ним, трезвым, бесполезно. Задушит аргументами, циник несчастный. Ладно, посмотрим, как он запоет, когда я его прижучу на пути к противоположному берегу Кесьмы.

Я, довольный собой, что уел этого брюзгу, — трезвый фуншалец с собакой, видите ли, ему не нравится, — вместе со своими спутницами спустился по мелкой гальке к воде.

Октябрь — похоже, не самый разгар пляжного сезона для здешних мест. Кроме нас троих и сотен непуганых чаек, на берегу не было никого. Чайки, такие же ленивые, как и мы, нехотя посторонились, дав нам возможность расположиться у кромки воды. Мы для них были редкой экзотикой, нарушавшей их размеренный образ жизни в эту осеннюю пору. Купание в море вернуло утраченное ощущение времени, взбодрило обмякшее тело, но не затронуло фибры души, глубоко пропитанные безвольной негой и нежеланием участвовать в политической борьбе за возрождение России. Зато Николь, почувствовав прилив энергии и нашу неспособность противостоять ее могучему натиску, продолжила свое жизнеописание точно с того же места, на каком она прервалась, когда на пути в город перед нами неожиданно возник первый светофор:

— Со вторым мужем мы жили душа в душу до тех пор, пока у него не появились собственные суждения относительно современной моды. Ладно, если бы он делился своими представлениями о моде только со мной, — так нет! Свое понимание моды как социального явления в жизни общества он публично выставлял на всю Малаховку. По его мнению, высокая мода сродни искусственному выращиванию в оранжереях диковинных садовых растений, не приспособленных к естественной среде обитания, и прежде всего у нас. И это занятие, по его словам, привлекает лишь самих садоводов, которые в своих ботанических кружках устраивают друг для друга представления на манер шефских мероприятий по обмену опытом. Этот мужлан договорился до того, что в кругу близких мне подруг-модельеров заявил, будто мода «от кутюр» льет воду на мельницу феминистского движения, способствуя воспитанию независимых и отвязных особей женского пола. Как вам это нравится! Ему даже в голову не приходило, что мода — это высокое искусство.

Я поразился, с какой изящной ловкостью Николь произнесла свой пространный монолог, как и прежде, не сделав ни одной паузы и, вместе с тем, дав ясную картину своей горькой судьбины во втором браке. Вероятно, этот крик души служил всего лишь коротким прологом к более обстоятельному разговору о моде вообще и ее семейной жизни в частности. И я вдруг почувствовал симпатию к ее бывшему супругу. Я понял, какой мужественный, неординарный поступок совершил этот человек, — в совершенно безнадежной ситуации он сделал всё от него зависящее, чтобы выстоять, не сломаться под шквальным ураганом, сметающим всё на своем пути и подчиняющим всех своей стихии. В знак солидарности с этим Человеком, чей светлый образ быстро тускнел под напором неукротимого темперамента Николь, я решил вставить что-нибудь в развитие его концепции моды. При этом я постарался соблюсти максимум такта, отчего и произнес участливым тоном с оттенком мягкой угодливости:

— Ваш второй муж ни бельмеса не смыслил в искусстве моды, — такое начало явно расположило ко мне Николь. — Мода является не просто искусством, она составляет часть нашей жизни. Ее влияние на нас так велико, что она уже не нуждается в нашем к ней отношении, существуя самостоятельно, вне зависимости от нас. Строго говоря, мы уже ей совсем не нужны. Мы ей даже не интересны. В этом состоит ее особенность как явления искусства и одновременно парадокс. В отличие от всех видов искусства, стремящихся завладеть публикой, высокая мода, наоборот, отторгает простого человека, ориентируясь только на элитарную аудиторию. А по-другому и быть не может, иначе это была бы уже не высокая мода, а повседневный ширпотреб. Здесь-то и зарыта собака, как раз тут и кроется антинародная направленность моды, ее антидемократическая сущность, в основе которой лежат корни субъективно-идеалистического экзистенциализма.

Вполне допускаю, что я несколько переборщил в своем оправдательном экспромте в поддержку второго мужа Николь, перейдя неуловимую грань от защиты обвиняемого супруга к обличению потерпевшей жены, однако, что удивительно, Николь спокойно приняла предъявленный ей упрек в приверженности иррациональной философии, раскрывшись передо мной еще одним своим поразительным свойством — «демократической терпимостью» к мужчинам, не имеющим чести состоять с ней в браке. Тем не менее для большей верности, дабы рассеять сомнения по поводу своего семейного и творческого кредо, она, прихватив Мирыча под ручку, еще долго и мерно прохаживалась по пустынному берегу моря от одного волнореза до другого и обратно.

Вернувшись на судно и пропустив на скорую руку капитанский коктейль дня «Britanic» — 40 г рому, 20 г ликера «Bols», остальное — лимонный сок, — мы узнали, что народ с дегустации еще не вернулся. В связи с этим наш обед из трех блюд с десертом, вином и фруктами прошел буднично и по-деловому.

В 18 часов под марш Агапкина мы прощались с одним райским уголком, направляясь к другому — к Канарским островам, на порт Санта-Крус-де-Тенерифе.