Моцарт. К социологии одного гения - Норберт Элиас

22

Потребность отца в смысле отвечала определенным образом потребностям сына, пока он был маленьким. Надежда Леопольда достичь с помощью Вольфганга того, чего не достиг сам, нашла отклик в сильной потребности ребенка в любви; мальчик явно получал удовольствие оттого, что отец ставил перед ним музыкальные задачи.

То, что слуховая чувствительность у разных людей различается в силу их наследственности, то есть то, что Моцарт-сын от рождения был наделен необычайно высокой чувствительностью к звукам, — вполне возможно, пусть в данном случае и недоказуемо. Доказуемой и, благодаря этому, более доступной для понимания является взаимосвязь между особой человеческой констелляцией, в которой прошли детство и юность Моцарта-сына, и развитием его особого таланта, а также вообще всего того, что стало для него значимым как наполняющее его жизнь смыслом или опустошающее ее. Интенсивная жажда отца (часто страдавшего от чувства вины и депрессии) наполнить смыслом свою жизнь через своего маленького сына и интенсивная жажда любви и приязни, которую испытывал этот сын (имевший потребность в любви и уже в раннем возрасте лишившийся уверенности в том, что может и должен получить ее), подпитывали друг друга.

Мы не знаем точно, какую роль в этой комбинации играла мать; источники говорят об этом недостаточно. Она, судя по всему, была сердечной, живой и терпеливой женщиной не без интереса к музыке, родом из семьи, тоже вышедшей из ремесленного сословия. Насколько можно судить, она беспрекословно и без особого труда подчинялась власти мужа, как это было принято у женщин ее круга. Семью родителей Вольфганга Моцарта сегодня можно было бы назвать счастливым браком старого типа: муж принимал все решения, а жена следовала за ним с полным доверием к его порядочности, его приязни к ней и его интеллектуальному превосходству. Очевидно, что мать полностью отождествляла себя со своей семьей; в письмах она иногда говорит «мы» там, где можно было бы ожидать «я».

Конечно, нет ничего необычного в том, что у ребенка развиваются именно те способности, которые отвечают жажде смысла, ощущаемой его отцом, а приязнь и внимание отца в свою очередь отвечают жажде смысла, испытываемой ребенком. Здесь она проявляется с особой отчетливостью, потому что в этот ранний период их отношений потребности отца и сына были так хорошо согласованы, так явно сочетались друг с другом. Каждый признак музыкального таланта в сыне делал счастливым отца. Его счастье выражалось в той интенсивности, с которой он старался развить талант ребенка, и в том, что он с ним постоянно занимался, и в той любви и приязни, которые он ему дарил. И все это делало счастливым ребенка и подвигало его к новым достижениям, которые сулили ему любовь.

Вряд ли можно сомневаться, что и негативные чувства также играли роль в этой двойной связи, тем более что у таких маленьких детей эмоции почти всегда двойственны. Но немногие источники, которыми мы располагаем по тому периоду, позволяют нам видеть в основном положительные стороны. Один биограф резюмирует их данные следующим образом: К «папе» он был привязан трогательной любовью: каждый вечер перед отходом ко сну он забирался в его кресло и пел с отцом мелодию на итальянский текст, чтобы затем, в качестве финала, запечатлеть поцелуй на «кончике носа» своего родителя[48]*. Много лет спустя, когда сын, опьяненный большой любовью, захочет вырваться из уз этой двойной связи, отец в отчаянном письме-предостережении напомнит ему об этих сценах из детства.

На дворе 1778 год, Вольфгангу 22 года. Он очертя голову влюбился в семнадцатилетнюю девушку, старшую сестру своей будущей жены, и хочет отказаться от запланированной отцом поездки в Париж. Он намерен посвятить себя образованию возлюбленной и совершить с ней турне по Италии, чтобы сделать ее знаменитой певицей. Это фантастический план; он ставит под угрозу все надежды, которые отец возлагал на успех сына в столице Франции. Леопольд Моцарт изо всех сил пытается обуздать гнев и отчаяние по поводу бессмысленного проекта и непослушания отпрыска. Но сам он прикован к Зальцбургу, а сын с матерью находится далеко, в Мангейме. Только с помощью писем отец может побудить юношу, постепенно ускользающего из-под его контроля, не бросать намеченную поездку в Париж. И вот в многостраничном письме от 12 февраля 1778 года он напоминает ему о сценах из детства: Я прошу тебя, мой дорогой сын, прочти это письмо внимательно — найди время, чтобы прочитать его и подумать над ним. Господи Боже всемилостивый, прошли те радостные для меня мгновенья, когда ты ребенком и отроком не ложился спать без того, чтобы, встав на кресло, спеть мне oragnia figatafa, расцеловать меня, а в конце поцеловать в кончик носа и сказать, что, когда я состарюсь, ты поместишь меня в капсулу со стеклом спереди, без воздуха, чтобы я всегда был при тебе и в почете. — Поэтому выслушай меня с терпением! Наши зальцб[ургские] тяготы тебе все известны: ты знаешь о моих скудных средствах к существованию и, наконец, почему я сдержал данное тебе обещание отпустить тебя дальше, и все мои бедствия. Замысел твоей поездки имел две причины: или искать постоянную хорошую службу, или, если это не удастся, отправиться в большое место, где большие заработки. И то и другое было нацелено на замысел поддержать твоих родителей и помочь твоей сестрице пробиться в жизни, но прежде всего — обеспечить тебе славу и честь в мире, что частично уже и произошло, когда ты был ребенком, частично — когда ты был юношей. И теперь только от тебя зависит, сможешь ли ты мало-помалу подняться до величайшего почета из когда-либо достигнутых музыкантом: это твой долг перед твоим необыкновенным талантом, полученным от всемилостивого Бога; и только от твоего ума и образа жизни зависит, умрешь ли ты как простой музыкант, забытый всем миром, или как знаменитый капельмейстер, о котором потомки будут еще и читать в книгах; умрешь ли ты у женщины с комнатой, полной обездоленных детей, на соломенном тюфяке, или после жизни, проведенной по-христ[иански], с удовольствием, честью и посмертной славой, хорошо обеспеченный всем, что нужно твоей семье, и почитаемый всем миром?[49]

В ответе от 19 февраля Вольфганг говорит, что он никогда и не ожидал ничего другого, кроме того, что отец не одобрит путешествие с девушкой (и ее семьей), и добавляет:

Времена, когда я, стоя на кресле, пел вам oragna fiagatafa […] разумеется, миновали, но разве из-за этого мое глубокое уважение, к вам, любовь