Манхэттенское безумие (сборник) - Ли Чайлд

Именно это я и хотел сделать. Но не мог.

Почему? Да потому, что для меня это никогда не было положением «быть или не быть, вот в чем вопрос». Это то, чему человек может научиться или не способен научиться во время своего пребывания на земле. По этой причине я не мог не гадать, сумела ли Мэддокс хоть в малой степени понять и осознать, чего я надеялся добиться, взяв ее в свою семью, а также могла ли она взять на себя хоть какую-то ответственность за то, что я вынужден был отказаться от этой затеи. А теперь, когда она умерла, как мне это выяснить? Где искать ключ к этой головоломке? Ответ на вопрос был малоприятный, но простой, так что прямо на следующий день я отправился подземкой в Бронкс.

Мэддокс жила в одном из старых домов на Гранд-Конкурс. Адрес я получил у детектива О’Брайена, у которого были на уме более важные проблемы, а женщина, уморившая себя голодом, больше не имела для него никакого значения.

Когда я туда добрался, то обнаружил Тео во дворе. Он явно удивился, увидев меня.

– Вы уже кому-нибудь сдали квартиру Мэддокс? – спросил я.

Он покачал головой.

– Не возражаете, если я туда загляну?

– Нет, – небрежно ответил Тео.

Он отцепил нужный ключ от огромной связки болтающихся у него на поясе ключей и сообщил:

– Завтра приедут убрать оттуда все ее барахло.

– Не знаете, у нее был дневник или что-то в этом роде? Может, письма остались?

Он покачал головой.

– У Мэддокс вообще было маловато вещей.

Это было именно так. Она жила по-спартански, экономно, и это еще мягко сказано. По сути дела, если судить по ободранной подержанной обстановке, как я понял, бо́льшую часть того, что у нее там было, она подобрала на улице. На кухне я обнаружил щербатые тарелки. В спальне увидел матрас без кровати, а также разбросанные повсюду простыни и полотенца. Когда она жила у нас, то всегда была неряхой, и теперь я смог убедиться, что эта ее характерная черта ничуть не изменилась.

– Тот день, о котором вы мне говорили, – спросил я у Тео после краткого посещения квартиры Мэддокс, – тот день, когда мы ходили на спектакль «Красавица и Чудовище»… Она вам не говорила, почему это был самый счастливый день в ее жизни?

Он отрицательно помотал головой.

– Нет, но было понятно, что этот день очень многое для нее значил.

Я-то помнил «тот день» очень хорошо и, возвращаясь поездом подземки на Манхэттен, вспоминал его снова и снова.

Это был отнюдь не единственный день, который вдруг вернулся ко мне. Я припомнил многие трудные недели, которые ему предшествовали, отчего у меня оставалось все меньше уверенности в том, что Мэддокс приспособится к Нью-Йорку, что будет успешно учиться в «Фэлкон экедеми», а после нее пойдет в хороший колледж, и это станет для нее дорогой в счастливую жизнь, лишенную препятствий и трудностей, как у Ланы.

Сначала Мэддокс вела себя просто примерно, хотя позднее некоторые ее приемчики показались мне чисто подхалимскими и нацеленными на манипулирование людьми. Она похвалила стряпню Дженис, сделала комплимент прическе Ланы, похвалила меня за умение здорово играть в «Монополию». В первый день в школе она, кажется, очень хотела быть хорошей ученицей; кажется, даже гордилась своей новенькой школьной формой. «Я в ней чувствую себя какой-то особенной», – заявила она в то утро, после чего сверкнула улыбкой, такой, которой всегда пользовалась в подобных случаях, как я вскоре понял, улыбкой, которую я сперва принял за искреннюю, каковой она вовсе не являлась. Но осознание этой мрачной действительности приходило медленно и постепенно, а когда я вел Мэддокс и Лану к школьному автобусу в тот первый учебный день, а потом весело махал рукой им вслед, когда автобус отъехал, – тогда я был уверен, что теперь у меня две дочери, и обе они милые, добрые и хорошие.

Дженис еще была занята своей работой, когда я вернулся домой после визита в квартирку Мэддокс. И успел выйти на балкон с бокалом вина в руке, когда она подошла ко мне. К тому времени солнце уже село, так что жена обнаружила, что я сижу в темноте.

– Я сегодня ездил в Бронкс, – сообщил я ей. – Был в квартире Мэддокс.

Она посмотрела на меня очень сочувственно и тихонько сказала:

– Ты не должен думать, что виноват в том, что с нею случилось, Джек.

С этими словами Дженис повернулась и направилась в спальню. С того места, где я сидел в темноте, я слышал, как она раздевается, сбрасывает свои изящные туфельки и снимает ювелирные украшения, а потом донесся звук шагов ее ног, уже одетых в сандалии, и жена вышла на балкон с бокалом вина в руке.

– Ну, и зачем ты туда поехал? – спросила она.

Я никогда никому не рассказывал про «тот день» и не видел причин делать это теперь.

– Думаю, мне просто было любопытно, – ответил я.

– Ты хотел что-то узнать?

– Да, о Мэддокс, – ответил я. – Хотел узнать…

Я замолчал, потому что эти слова показалось мне глупыми, но я так и не смог найти более точных.

– Хотел узнать, не стала ли она лучше.

Дженис, кажется, удивилась.

– Мэддокс была совсем ребенком, когда уехала от нас, Джек, – сказала она. – Она же тогда еще не окончательно… сформировалась.

Но она ведь не просто «от нас уехала», если пользоваться словами Дженис. Это я ее отослал назад и теперь не мог не чувствовать, что Мэддокс должна была знать почему, должна была понимать то, что стало ясно мне в «тот день».

«Тот день» случился в конце ужасных и мучительных восьми месяцев сплошных трудностей и неприятностей, и даже когда я покупал билеты на «Красавицу и Чудовище», то подозревал, что вариантов дальнейшей жизни у меня становится все меньше и меньше, имея в виду, что Мэддокс останется жить с нами.

Проблемы в «Фэлкон экедеми» нарастали лавиной, и Мэддокс все время приходилось оправдываться и опровергать сыпавшиеся в ее адрес обвинения. Нет, она никогда и не думала красть у Мэри Логан ее супермодную авторучку «Монблан»; она просто взяла ее, чтобы получше рассмотреть, но потом по ошибке сунула к себе в сумку, а не в сумку Мэри. В конце концов, эти две сумки настолько одинаковы на вид, да и лежали они рядышком в школьном кафетерии.

И вовсе она не врала насчет того, каким образом к ней попал лист с ответами на вопросы по истории, подготовленные к предстоящему проверочному тесту, потому что он просто выпал из кармана учительницы, мисс Гилбрет, а она это заметила и подобрала его, чтобы тут же вернуть учительнице, но та уже далеко ушла по коридору, ну и вот, вполне естественно, она сунула его себе в карман юбки, чтобы потом отдать, в конце учебного дня. Да и в любом случае…

Мэддокс изобретала объяснения на все случаи, что с нею происходили, по большей части едва ли правдоподобные и приемлемые, что она, должно быть, и сама понимала, и это во все возрастающей степени настраивало меня против нее. Дело было не столько в том, что она все время крала, врала и обманывала; суть заключалась в том, что делала она все это так умненько, что в каждом случае обвинения против нее кончались одним и тем же знаменитым шотландским вердиктом: «Невиновна за отсутствием доказательств». Ведь разве так не бывает, что листок с ответами на экзаменационные вопросы выпадает из кармана учителя… да все остальное тоже? Выслушивая ее объяснения и прочие эпические повествования, я чувствовал себя как Гимпел-Болван из известного рассказа И.Б. Сингера. Мог ли я тогда, подобно этому Гимпелу, верить всей той лапше, которую она вешала мне на уши? И не подсмеивалась ли Мэддокс (втайне, конечно) над этой моей доверчивостью, но так же жестоко, как крестьяне в том рассказе издевались над Гимпелом?

Я пребывал в мучительных раздумьях, пытаясь понять характер Мэддокс, пока стоял в очереди в театральную кассу. При этом мне мешал еще один дополнительный момент. Мэддокс в последнее время все чаще ссорилась с Ланой. Их комната, которая прежде казалась достаточно большой, чтобы в ней жили две юные девочки, в последние несколько месяцев превратилась в кипящий котел взаимного недовольства, в котором все время повышалась температура. У них постоянно возникали споры по поводу того, куда были брошены или где были развешаны разные вещи, в частности предметы нижнего белья. Спорили и ссорились они и по поводу оставленных после еды крошек или пустых бутылок; Лана всегда была аккуратисткой, Мэддокс – неряхой. Мне приходилось терпеть крики и плач Ланы и мрачное молчание Мэддокс, но я не желал вмешиваться в эти кипящие страсти. «Сами между собой разберитесь!» – велел я им однажды в момент очередной ссоры, ожидая, что они именно так и поступят.

А потом – и это случилось впервые – нашу относительно мирную жизнь потрясла драка.

Раздалась пощечина, и раздалась она как кульминационный пункт в долговременном процессе нарастающей враждебности между Ланой и Мэддокс. Соревнования по перекрикиванию друг друга переросли в злобные перешептывания за столом во время завтрака или ужина, в мелкие тычки и пинки, которые я отказывался замечать, но все это с течением времени превратилось в настоящий постоянный «белый шум» гнусных взаимных издевательских насмешек. Канули в вечность те дни, когда Мэддокс выдавала комплименты по поводу прически Ланы или когда Лана притворялась, пусть и не слишком убедительно, что считает Мэддокс сестрой.