Дневники 1914-1917 - Михаил Пришвин

Спорят в газетах Бенуа с Врангелем: следовало ли закрываться «Старым годам»? [95] Ну, кому нужны теперь «Старые годы»? А между тем верно и то, что кому можно, нужно оставаться на своих местах.

Что это — радостное чувство при последних неудачах? Самоутомление или возвращение к самому себе? С.Л. пишет, что на позициях в деревне украли кусок сала у бабы и мысль об одном, где бы хлебца достать.

25 Сентября. П. рассказывал, как в Галиции [96] впихнули в санитарный поезд женщину: будто бы она искала своего мужа и все приставала, чтобы ее взяли в Львов. Она была очень взволнована и то плакала, то смеялась, и пела свои русинские песни [97]. Одна песенка очень понравилась П., он взял свою книжку, подсел к русинке и стал записывать. А русинка очень испугалась. Он ее уговаривает. Она еще больше боится, бежит от него на площадку. Он боится за нее, спешит за ней, а она от него и прямо с поезда бросилась в поле.

Дух неизменный и вечный, что перед ним ничто исторические события, но все-таки война что-нибудь значит.

В этом споре Роллана и Гауптмана [98] (Гауптман: простреленная грудь — разрушенный храм).

Владимир Николаевич Степанов, помощник коменданта военно-санитарной станции, агроном, сделался чиновником, и сразу видно, что не чиновник: как уродует людей профессия.

Д. — аристократ с немецкой фамилией:

— Я смотрю пессимистически: Вильгельм — не сумасшедший. Ему равен чиновник, мечтающий, что если Вильгельм победит, то будет мировая федерация и война исчезнет.

К. в минуту отчаяния за сына: общественный человек пробудился и спрашивает:

— Да как же они это безобразие не уймут, зачем война?

Женщина бегала по лазаретам, искала раненого.

Победа над германцами при Августове: звуки колокола Софийского собора, чины съезжаются. Победа! все на улице. Закрыли дома свиданий, и проститутки все высыпали на панель.

Спор с консулом: мир существует и людьми открывается, и наоборот: люди мир творят из ничего.

Моя Америка и тоска по ней [99] при хорошем ученье.

Рассказ голодного солдата о своем сумасшествии во время атаки, рубили, голодный возле монастыря на горушке.

Когда торговки бросают австрийцам через головы конвойных булку или папиросы, то австрийцы, как собаки — в кучу, а германцы с презрением бросают — так, по крайней мере, рассказывают.

Исчезновение мечтательного чувства к природе, расспрашивать, как представляется на войне природа: лес во время бомбардировок.

Легенда о том, что Россия обязалась перед Англией своим внутренним переустройством.

— Чи мы немцев побили, чи немцы нас?

26 Сентября. Утром туман и дождь, в полдень прояснение, к вечеру опять дождь.

Наши разговоры о внешней политике и о событиях: еще неделю, две, и все будет ясно.

Какой вздор я написал Т-е, что бросил что-то ради чего-то. Между тем, если бы удача, не было бы стыда, удача, счастье покрывает и стыд, и обиду, и все эти мелочи, счастье, победа — все искупают, как будто того и не было.

1 Октября. 12 ч. ночи — Львов, 7 ч. — Пидгайники, 12 ч. д. — Злачев, 9 ч. у. — Зборов.

3 °Cентября. 9 ч. в. Зборов, 2 ч. д. Тарнополь, 8-го выехали из Волочиска.

29 Сентября. Из Волочиска в Подволочиск и обратно.

28.9 ч. утра, приехал в Волочиск и ночевал в Славянской гостинице.

26.12 ч. — выехал из Киева.

Деревня — лес на пути от Зборова до Злачева. Деревня со старой церковью и мостом. Тарнополь: утка из камышей, грачи, гуси летят, дуб, розы, гиацинты. Зборов: конское положение. Рост признаков войны: как по следам консервных коробок и махорочных оберток — от Подволочиска до Тарнополя вид наших полей, чернозем, слегка взволнованное море, картинное шествие казачьей сотни: на горизонте всадники арьергарда, потом авангард — страх иудейский: пошаливают.

Паровая молотилка: отломаны <скребки>, не подозреваешь, что таится за этой картиной, рожь «до» или «после», а потом уже только сеют, или вовсе не сеяли (почему-то валяется неубранный хлеб).

Тарнополь: фотографии, первая русская лавка, первый русский городовой, кучка евреев — последний день праздника Кучки (Кущи), фанатические шапки (хорька), евреи-адвокаты, судьи, интеллигенты, пропасть между ними (не как у нас — единство), поляки — должники евреев. Озеро — душа русского народа и в нем отражается: поляк, немец, еврей.

До Тарнополя — хохол, а после Тарнополя — русин, разговор с ними на воляпюке, наш купец на всех языках.

От Зборова: чувство собственности, хозяина. Самоуверенность надзирателя растет. В Подволочиске — разбежались собаки, в деревнях нет собак, в поле собаки.

Надзирателя психология: на все иметь свое мнение, <самое> поверхностное утверждается и получает значение — сила утверждения растет по мере того, как мы поднимаемся к Карпатам, например, этот ужасный (шаловливый) начальственный малороссийский язык, например, крик по-русски: дурак! в то же время снисходительное выслушивание и беспрестанное утверждение своей глупости. План освобождения: христианский. Встречи: изредка городовые (отдают честь), а стражники не понимают формы и едут мимо. Ругаются из-за «право» и «лево» (русские привыкли ехать влево и вдруг — вправо!), автомобиль — страх, вопли…

Я убедил колеблющегося (не по чину) надзирателя, что если служить, то надо знать страну.

Львов. Немецкий город или Киев. Высокий замок — сестры милосердия, проститутка, сводница, <все> скопились после восьми вечера, играет органчик под фонарем Красного Креста, везут в открытом трамвае тяжелораненых, слепая женщина в черных очках пилит на гармонике, разочарованные подрядчики, милиционеры, которых не слушаются, где-то треск — воруют дерево, чурбаки сложены, на высоком замке две женщины потихоньку ломают забор и наш полицейский надзиратель не велит — проявил свою власть. Втайне надеются на возвращение прежнего. Офицер рассказал, что где-то в русинской деревне их принимали за австрийцев (народу все равно, все едино, только скорей).

Стеснение в мелких деньгах. В кофейной чиновники говорят, что устроили дешевую столовую по 70 центов за обеды, но где же взять и эти центы? Везут тяжелую артиллерию.

Все возле памятника Мицкевичу.

Понять можно это только, если <смотреть> из глубины страны.

Снаружи <все> прежнее, внутри то — что это неизвестное будущее: легенда о тайном.

Русские войска входили — все на улицы, будто парад, а говорят, казакам подносили яблоки и виноград, они брали охапками и цветы.

Иконы на окнах: да я же иконы выставила.

Мчится автомобиль…

Загеркнуто: Кто хочет попасть на войну для каких-нибудь добрых дел и не имеет больших связей, то самое лучшее обратиться к прапорщикам запаса, там все почти сплошь интеллигентные люди и легко понимают вас. Но беда, если такой прапорщик получит какую-нибудь официальную бумагу от высшего начальства, чтобы не пускать никого: он примет это «никого» как категорию и не пропустит никого принципиально.

В Киеве я запасся бумагами, ехал в Галицию совершенно со спокойной душой, и вдруг из-за такого прапорщика дело остановилось у самой границы: была получена телеграмма, чтобы никого не пускать по железной дороге, и прапорщик меня не пустил.

Остановились подрядчики, снабжающие необходимыми товарами армию, купцы, чиновники, собрались все на вокзале, шумят, кто ругается, кто просто огорчен, угнетен, что делать, каждый <предлагает>, товар отправили, а разгружать будет некому. Словом, все мы были в отчаянии, очень хорошо понимая, что не высшее начальство виновато, а прапорщик, понявший телеграмму начальника как безусловную. Мы все еще надеялись, мы искали способа уговорить молодого офицера, как вдруг показался околоточный надзиратель.

— Как, и вас не пропустили?

— Да, и меня не пропустили, — сказал околоточный.

— Кончен бал! — сказали подрядчики.

Если полицейского не пропускают, то что же делать?

Оставалось ехать до Львова на лошадях, что значит ехать на простой телеге, на невозможно плохих лошадях верст полтораста по завоеванной стране.

Я уговаривал околоточного ехать, но он не соглашался: такое путешествие, казалось, рискованное и легкомысленное и такое увлекательное для меня (разные психологические мотивы), было ниже достоинства околоточного, и притом он был оскорблен, потрясен, он прочел в газетах о полицейской нужде в Галиции…

Я поступил немного коварно. Мне очень нужен был спутник-полицейский, прежде всего уж потому, что я никогда не ношу с собой револьвер, потом его форма полицейского и, наконец, просто заинтересовался судьбой человека, делающего свою карьеру в завоеванной стране. Я убеждал, я рассказывал, как необходимо знать страну для чиновника, даже маленького, коварно поступил.