Транзит Сайгон – Алматы - Эльдар Саттаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В сторону проспекта Катина устремлялись велорикши, привычно крутя педали своими натруженными ногами, перевозя элегантно одетых француженок с огромными зонтами и их кавалеров в щегольских тренчах в сторону увеселительных заведений городского центра или на католическую мессу в Нотр-Дам де Сайгон. Чаще всего я наблюдал за красивой сорокалетней женщиной в традиционном «ао-зае», наряде из белых брюк и длинного цветного платья с высокими разрезами до талии. Она приходила каждый вечер со стороны одного из тех ветхих домов, что до сих пор уживаются в нашем районе бок о бок с фешенебельными колониальными постройками а ля Осман. О ней говорили, что в прошлом она была дурной женщиной. Она спала с французскими мужчинами и богатыми китайцами из района Шолон, за деньги. Однажды, на Рождество она привычно вышла на заработки и наняла себе рикшу. Вдвоём они провели всю рождественскую ночь, разъезжая по улицам Сайгона в поисках клиентов. Но в ту ночь ей почему-то не везло, семейным мужчинам было явно не до неё, а всех блудливых гуляк заранее разобрали шустрые конкурентки, так что под конец ей было даже нечем рассчитаться с рикшей, ведь она хотела заплатить ему из денег, заработанных за свои невостребованные утехи. Что же касается рикши, то проведя до этого весь день в напрасном ожидании клиентов, он ухватился за эту проститутку, как за последний шанс заработать на угощение и нехитрые подарки для целой оравы полуголодных братишек и сестрёнок. Под утро, узнав, что он так и остался ни с чем, рикша остановился на набережной Сайгона, отвернулся в сторону реки, насупился и долго молчал. Потом он смачно сплюнул и, постепенно распаляясь, начал высказывать этой женщине всё, что наболело за долгие годы жизни впроголодь; всё, что лежало у него на душе. В его душераздирающих словах не было ненависти, но они были полны такой неизбывной горечи, такого опустошительного отчаяния, что всякому стало бы от них не по себе. Когда он резко обернулся, чтобы окатить её убийственным взглядом, он увидел, что женщина сжалась в комочек на сиденье и беззвучно рыдает. И тогда он взглянул на неё совсем другими глазами, и сердце его открылось новому, неведомому до тех пор чувству. Внезапно ему непреодолимо захотелось увести эту женщину с панели, чтобы заботиться о ней и сделать её счастливой.
С тех пор как они поженились, она каждый вечер выходит на один и тот же угол, и может стоять там и ждать часами. Ближе к ночи рикша приезжает на этот угол после рабочего дня, утомлённый, но странно довольный. Говорят, она стала очень верной женой.
Я привык так подолгу сидеть у окна и наблюдать за прохожими и жителями квартала, потому что однажды, глядя именно в это окно, я увидел, как к дому, в котором я жил, идёт мой отец. Он был в белоснежном костюме и белом канотье из кокосовой соломки с чёрной шёлковой лентой. Он шёл медленно, но решительно, слегка помахивая тростью и смотря прямо перед собой. Я уже слышал до этого, что он многого добился в Париже, стал успешным адвокатом и открыл там своё дело, приносившее ему свыше восьмидесяти тысяч франков годового дохода. Я помню, как потом они очень долго о чём-то говорили с дядей Намом на кухне, но, хотя под конец они начали говорить довольно громко, их слова всё равно тонули в шуме вентилятора и криках соседей, устроивших в своём дворике петушиные бои. Я различил только последнюю фразу, когда входил к ним. Я чётко помню, как дядя Нам не терпящим возражений тоном выкрикнул моему отцу: «Если я позволю тебе увезти Мишеля во Францию, красные из Вьетминя рано или поздно обязательно придут за мной, и тогда мне конец!». Мишель это я. Нас всех крестили по римско-католическому обряду и давали французские имена при рождении. Под «нами» я имею в виду состоятельную прослойку городских жителей из моего района, особенно католической конфессии. Их дети ходили во французские школы наравне с детьми из колонистских семей, прибывших из далёкой метрополии. Потом они, как правило, уезжали учиться в парижские университеты и зачастую так и оставались в столице. Как мой отец. Когда он увидел меня, он резко встал, подошёл ко мне, присел на корточки, взяв меня за обе руки, и долго с какой-то обречённой нежностью смотрел на меня. В его взгляде было что-то пугающее, и мне стало не по себе. Тогда он неловко погладил меня по щеке, всучил леденец, вскочил, нахлобучил своё канотье, подхватил трость и стремительно вышел на шумную и знойную улицу. Дверь захлопнулась за ним, и в доме опять стало тихо. Даже соседи уже угомонились. Я тогда не знал, что больше никогда его не увижу. Он же, я думаю, вполне хорошо это осознавал.
2.
Моя мать происходит из старинного землевладельческого рода, чья генеалогия восходит к героям поросших былью сказов о феодальных битвах между кланами Чанов и Нгуенов, поделившими между собой весь Индокитайский полуостров в Средневековье. На мою беду она выросла очень красивой девушкой, ярко блиставшей в высших кругах кошиншинского общества, не оставляя равнодушным ни одного из окружавших её мужчин, совершенно избаловавших её своим вниманием и льстивыми комплиментами. Нравы местной аристократии к тому времени уже совсем не отличались от придворных нравов метрополии времён Галантного века. Она оставила моего отца ради дяди Нама, точно так же как теперь она оставила дядю Нама ради видного революционера, одного из лидеров движения Вьетминь, с которым она теперь скрывалась в джунглях. Поэтому сейчас, в этот дождливый день я и торчу здесь у окна, совсем один, и никому нет до меня дела. В один из таких дождливых дней я сбегу к ней, в джунгли.
Сколько я себя помню, я всегда бредил джунглями. В моих представлениях они всегда были ближайшим синонимом буйства жизни – ведь там всё растёт очень густо, цветёт очень пышно, размножается очень быстро. Когда я впервые выбрался в джунгли, там всё так и оказалось! Бродя по лабиринту еле заметных тропинок, я оцарапал там ногу о куст, и рана не заживает до сих пор. Это была моя первая в жизни вылазка в джунгли. Они начинаются совсем недалеко от окраины города, сразу после тянущихся вдоль шоссе рисовых полей и тенистых каучуковых плантаций. Никто из взрослых не знает об этой моей вылазке. Сбежав со школьных занятий, я приехал туда из города утром на своём любимом велосипеде, с которым никогда не расставался в те дни. И всё утро я бродил среди густых зарослей в одиночестве, зачарованный, затаив дыхание.
Сегодня, когда мы шли из школы с Софи, моей названной сестрой, и старшеклассником Рене, её ухажёром, я рассказал им по секрету об этой своей вылазке. Рене отругал меня. Он сказал, что я мог попасть на минное поле, или под французскую пулю. «Нельзя туда соваться без партизанских проводников» , сказал он мне, «да и нечего тебе там делать, слишком мал ты ещё». Я ничего ему не ответил, но про себя подумал, что хоть я и мал, зато у меня хватило смелости выбраться туда самому. Рене парень серьёзный. Он уверен, что когда-нибудь станет партизанским командиром, а сам ещё ни разу в джунглях не был, боится. А я был. Там ощущался совершенно особый запах. Пахло победой. Победой жизни над смертью.
«Представь себе, что тебя бы там схватили и отвезли в Сюртэ», не унимался Рене. Представлять, честно говоря, неохота. «Если тебя забрали в Сюртэ, тебе капут», как любит говаривать дядя Нам, и он прав, тут уж ничего не попишешь. Когда человека привозят в известное жёлтое здание с наглухо закрытыми ставнями, что в паре кварталов от Нотр-Дам, его уже, как правило, больше никто никогда не видит. Такой человек после этого либо пропадает в тигровых клетках острова Пуло-Кондор, либо его просто убивают без суда и следствия там же, в застенках жёлтого здания с наглухо закрытыми ставнями. Отчаявшиеся родственники могут потом годами его искать, а им в ответ, пожимая плечами, твердят одно и то же: отпустили, мол, после допроса на все четыре стороны, а куда он направился это уж не наша забота.
Рене хочет стать партизанским командиром, мне же всегда хотелось стать таким как товарищ Ань. Многие из нас тогда хотели походить на товарища Аня. Это был однокурсник моего отца, который, изучая право в Париже, превратился за годы учёбы в убеждённого анархиста. Вместе со своим другом Тхе, ещё одним товарищем из французской компартии, Ай Куоком, по прозвищу Хошимин, и двумя старыми Фанами, парижскими интеллектуалами старой закалки, они в своё время поклялись стать Пятью драконами будущей вьетнамской революции. Потом Хошимина и Аня выслали из Франции за подрывную деятельность. Первый по поддельным документам уехал через Берлин в Москву – постигать революционную науку, чтобы со временем стать профессиональным вождём кадровой партии. Второй же отправился в долгие пешие странствия по Италии, откуда он и прибыл домой, в Сайгон, на палубе одного из торговых кораблей. Здесь он начал издавать либертарную газету «Надтреснутый колокол» на французском языке. Его друг Тхе остался в Париже и стал активистом Межколониального союза, боровшегося за права коренных жителей всех колоний Франции.