Патрик Леруа. Годы 1821—1830 - Татьяна Адаменко

– Господин Леруа? Это вы?

Навстречу ему кинулся высокий молодой красавчик в яркой ливрее. Он радостно улыбался, словно встреча с господином Леруа предвещала выигрыш в лотерее.

Господин Леруа ответил коротким кивком.

– Мне поручили вас встретить. Я должен отвези Вас в замок Моро, – продолжая сиять нагловатой улыбкой, сообщил лакей. Он рассматривал мсье Леруа, его тускло-коричневый сюртук, потерявший форму портфель откровенно оценивающе, и едва заметным перемещением брови дал понять, что оценка эта не слишком высока.

Под ответным взглядом мсье Леруа кучер растерялся, улыбка померкла. Но Леруа на этот раз не ставил свой целью смутить слишком бойкого юношу, он просто рылся в своей памяти, недоумевая, почему это двуцветная, несколько аляповатая желто-черная ливрея кажется ему такой знакомой. Причем знакомой опосредованно, он был уверен, что никогда не видел ее на человеке, так сказать, выпукло и объемно…

На слове «объемно» его память вдруг сжалилась и показала ему небрежный набросок – подражание да Винчи, только раскинувший ноги и руки человек был одет в желто-черную ливрею с пышным воротником…

– Мечтаешь о прислуге? – спросил он тогда у студента Уксуса. В комнате, где книги расселись, как голуби, по всем поверхностям, а яблочные огрызки густо усеивали пол возле кровати, это прозвучало насмешкой, но Бенаж не обиделся. Закинув руки за голову и покачивая в воздухе носком сапога, он увлеченно принялся рассуждать о своей будущей роскошной жизни, в которой найдется место и ливрейным лакеям, карете, запряженной четверкой, и замку, где он расставит скульптуры работы Гудона, и будущему баронству.

Студент Фример выслушал немало таких монологов, в которых откровенность подогревалась алкоголем; но он чувствовал, что излияния Уксуса, несмотря на внешнее сходство, в корне отличались от прочих. Он не мечтал, он намечал будущие цели – и Леруа верил, что ему удастся хотя бы частично осуществить свои замыслы благодаря недюжинному деловому таланту и потрясающей работоспособности. Бенаж не скрывал, что юриспруденция – вовсе не его призвание, и, разобравшись, какие законы надо знать, чтобы успешно вести торговлю, он собирался уйти с курса. Леруа, от которого Бенаж своих планов не скрывал, не осуждал Бенажа: родители студента Уксуса прибыли в Париж в сабо, и путь их сына в университет был многотрудным и извилистым.

Но сам Леруа еще сохранял свои идеалы, и превращать сверкающую Фемиду в подсобную работницу торговли ему казалось неверным. Сам он полностью отдался изучению юриспруденции как лучшему, хоть и несовершенному способу урегулировать запутанные, нелогичные отношения между людьми…

И совсем скоро он увидит осуществившуюся мечту Бенажа, так сказать, во плоти, – подумал Леруа. Может, секрет заключен именно в этом, в осуществлении мечты? Когда не о чем больше мечтать, каждый заполняет пустоту по-своему, переходя от простых способов к более извращенным. Леруа приходилось наблюдать и такое.

Нельзя сказать, что эти воспоминания скрасили Леруа дорогу, скорее, вызвали головную боль. Машинально он отметил, что карету ему прислали из самых лучших, с меховой полстью из волчьей шкуры и сиденьями, обитыми бархатом. Ткань еще не выцвела, и малиновый цвет раздражал воспаленные глаза. Он замигал, пытаясь прогнать сухую резь в глазах, и пропустил мгновение, когда за поворотом дороги перед ним наконец-то показался замок Моро.

Зубчатый центральный донжон выдвигался вперед, словно флагманский корабль, в кильватере которого следовали две круглые башни. Время и хозяева замка не обтесали его готические крыши, не смягчили углы, и только просторные прямоугольники ренессансных окон вместо крохотных бойниц напомнили о том, что на дворе уже давно не четырнадцатый век.

На самом деле замок был так уже велик, но на фоне едва холмистой равнины и жмущейся, как пес к ноге хозяина, деревушке, он подавлял, будто грозовая туча на горизонте; это впечатление только нарастало по мере приближения к замку, так же, как и сам он увеличивался в размерах, надвигаясь на Леруа.

Ворота были хорошо смазанными и довольно новыми, ажурной ковки, с не успевшими потускнеть чугунными розами, перевивающими редкие, изящно скрещенные прутья, но это изящество довольно странно выглядело на фоне угрюмого серого камня наружных стен.

Карета остановилась у входа в одну из боковых галерей. Внутри, в холле, Леруа уже ждал управляющий. Он рассыпался в улыбках и любезностях, между делом сообщив, что через полчаса в гостиной будет подан ужин, и, если господин Леруа не слишком устал с дороги…

Леруа охотно согласился и последовал за лакеем в свою комнату, испытывая как голод, так и любопытство.

А увидев своё временное пристанище, он понял, что его собираются принимать с «подчеркнутым гостеприимством», как он это называл. Работа редко требовала от него покинуть Париж, но, если это все же случалось, то инспектора принимали либо как дорогого гостя, надеясь умилостивить и замаслить глаз, либо с подчеркнутым пренебрежением, как чиновную крысу. Леруа давно не трогало ни то, ни другое, но комната ему понравилась.

С уютной спальней был совмещен небольшой кабинет, обставленный, в отличие от спальни, строго и просто. Широчайший письменный стол, шкаф, удобное на вид кресло, несколько гравюр, изображающих морские сражения – вот практически вся обстановка. Ничто здесь не отвлекало от работы, и помимо воли Леруа почувствовал расположение к хозяевам замка.

Он вынул из сундука свой походный прибор для письма и аккуратно поставил на стол. Подумал, не поставить ли рядом портрет, но нет, трудно угадать, насколько воровата местная прислуга… Едва он закончил с разбором вещей и переоделся, как в дверь постучали – это вернулся лакей с приглашением на ужин.

После тускло освещенных коридоров столовая едва не ослепила его непривычно ярким светом газовых рожков в кованой люстре. Леруа представил, в какую сумму обходится семейству доставка газовых баллонов, и понял, что он заочно недооценил состояние де Бенажа.

В резком и холодном газовом свете роскошный стол сиял белизной изысканной скатерти, фарфором посуды и мерцал искрами хрустальных бокалов.

Лакеи за спинками стульев замерли навытяжку, а за столом сидела дама и двое мужчин.

Старший из них сдержанно поприветствовал Леруа и представил ему остальных.

– Добрый вечер, мсье Леруа, мы рады, что вы добрались благополучно. Я Шарль д’Эвре, это мой брат Жан д’Эвре и моя сестра Сильвия.

Леруа отметил про себя, что фамилию сестры Шарль не назвал; он знал, что мадам де Бенаж подала прошение о возврате своей девичьей фамилии. Леруа рассматривал вдову так пристально, как это дозволялось правилами приличия, и его вовсе не удивило, что газеты опять все переврали. Мадам Бенаж ничуть не походила на юную сломленную Офелию.

Пора её девичества давно миновала, но руки оставались белыми и гладкими, румянец выглядел очень естественно, а длинная шея сохраняла изящество линий. Платье из серебристого атласа с зеленой отделкой идеально подходило к чуть раскосым глазам цвета молодой листвы и подчеркивало фарфоровую кожу. В густых и блестящих черных локонах мягко сиял жемчуг.

Роста мадам Бенаж была небольшого, почти на голову ниже Леруа, и рядом со своими братьями выглядела хрупкой и миниатюрной, но отнюдь не сломленной. Это подтверждал и ее живой интерес к разговору.

Обсудив успехи короля на охоте и его пристрастие к утренним мессам, они перешли к пьесам Эжена Скриба и другим театральным новинкам, о которых Леруа мало что мог сказать; но Шарль д’Эвре расспрашивал его очень настойчиво, и в его голосе явственно слышалась ностальгия и горячая любовь к Парижу.

«Любпытно, – подумал Леруа, – что же держит его здесь, в глуши? Возможность распоряжаться деньгами сестры?».

Затем разговор незаметно перешел к закону о цензуре.

– Как подданные мы не можем его не одобрять, но с крахом типографий лесопилка тоже замедлила свою работу, что ставит нас в парадоксальное положение… – со вздохом призналась Сильвия.

Леруа мимолетно удивился осведомленности мадам де Бенаж и ее интересу к работе лесопилки, пока не поймал полный снисходительной гордости взгляд Шарля д Эрве, брошенный им на сестру.

После беседа вдруг перешла на меры, которые принимает государство, чтобы поддержать общественную нравственность, и Леруа занял при этом естественную для него позицию пессимиста.

– Запрещено входить в игорные дома молодым людям младше двадцати одного года… – вспоминал старший д’Эвре.

– Что увеличивает доход цирюльников, которые ловко клеят бороды шестнадцатилетним.

– Запрещено делать ставки меньше двух су…

– …поэтому четверо бедняков складываются по десять су, надеясь потом так же разделить выигрыш на четверых.