Англичанка на велосипеде - Дидье Декуэн

Она была одной из немногих женщин общины Большой Ноги, знавших английский ровно настолько, чтобы понять этим утром, на заре, несколько слов из разговора американских солдат; слов, не оставлявших сомнений в их намерении в случае бунта не щадить ни женщин, ни детей, – именно с этой целью полковник Форсайт доставил сюда пушки Гочкиса[6], высокая скорострельность и относительно хаотичный характер стрельбы которых помешали бы индейцам вовремя сообразить, что с ними происходит.

Вскоре взгляду Шумани открылась возникшая на расстоянии нескольких миль группа деревянных строений, в том числе охраняемые солдатами мелочная лавка и почта, над которыми возвышалась колокольня Божьего Дома.

Это была епископальная церковь Святого Креста, на двери которой до сих пор висело расписание служб, чтений Писания и песнопений Рождественской недели. От мороза доски двери разошлись, и сквозь щели просачивался свет, доносились стоны, и ощущался запах горячего воска. Вдруг дверь открылась, на пороге церкви возникла женщина в коричневом платье с двумя ведрами, доверху наполненными окровавленными бинтами, которые она вывалила в поилку для лошадей, куда уже была насыпана негашеная известь.

Шумани спустилась на землю, по-прежнему держа перед собой Эхои, как велел фермер. Со своего возвышения мужчина, оглядев ее, воскликнул:

– Ну и вымазалась же ты на славу!

И расхохотался, поочередно указывая рукой на зловонное одеяло девочки и испачканную физиономию Шумани.

Индианка только улыбнулась в ответ: уж лучше дерьмо, чем кровь, которая сегодня обагрила стольких женщин лакота!

Немота ее еще не прошла, язык едва ворочался, и Шумани поднесла руку ко лбу, а потом к сердцу. Спасибо. Затем она принялась топтаться на снегу, стараясь привлечь внимание стоявшей возле поилки женщины в коричневом платье. Но какой может быть шум от мокасин? Однако мощная волна вони, исходившей от индианки, заставила Коричневое Платье обернуться – наконец-то она заметила Шумани. Та молча показала рукой на Эхои.

– За тобой что, гонятся солдаты? – с беспокойством спросила женщина.

– Кажется, нет, – удалось выговорить Шумани.

– Они вас не оставят в покое, – предположила Коричневое Платье. – Совсем обезумели от ярости. Еще бы – ведь это один из ваших начал заварушку!

– Заварушку?

– Ведь кто-то же выстрелил первым, верно? И этот стрелок не нашел ничего лучше, как убить офицера.

Женщина задумалась на мгновение, обратив взор к прериям, полого взбиравшимся на холмы, поросшие соснами, которые на солнце источали крепкий смоляной запах, – но этим вечером солнце исчезло, и никто из обитателей Пайн-Риджа не мог быть уверен, что увидит его снова.

– Но сюда они войти не осмелятся, – продолжила она, – бешенство их останется за порогом церкви. Во всяком случае, именно в этом я пытаюсь убедить здесь всех, и себя в первую очередь. Меня зовут Элейн, я – учительница.

Шумани, подойдя ближе, протянула ей ребенка. Элейн взяла девочку и прижала к себе.

– Дочка? – спросила она.

– Нет, – ответила Шумани, – найденыш. Мальчика я бы оставила, а ее не могу.

Она объяснила, что живет одна, что ее мужа убили в сражении при Литл-Бигхорне[7] – Шумани не произнесла слова «вдова», возможно, не зная, как это сказать по-английски, а может, потому, что считала беспомощность, которую ей довелось ощутить, убегая от огня американских пушек, более страшным испытанием, чем вдовство.

Индианка обернулась, оценивая расстояние, которое ей пришлось преодолеть, спасаясь из лагеря Вундед-Ни. Из-за вьюги ей не удалось хорошо разглядеть лощину, по который она бежала, размахивая перед собой маленькой Эхои, словно священник кадилом. Увидела только то, что показалось ей тучами вспорхнувших птиц – красных и желтых, хотя она знала, что зимой под свинцовым небом Южной Дакоты никогда не бывало таких птиц. На самом деле это парили лоскуты бизоньих шкур, покрывавших типи, сожженные американскими солдатами, и теперь, превратившись в пылающие лохмотья, они под действием горячего воздуха пожарищ устремились вверх, подобно стаям птиц.

Там, внизу, где на фоне снега четко вырисовывалось нечто вроде клетки с черными отметинами – обуглившимися жердями типи, – продолжали биться в рукопашной мужчины лакота, сдерживая натиск американцев и тем давая возможность спастись бегством своим женщинам и детям.

2

Лицо Черного Койота анфас – круглое, плоское, бронзового цвета – напоминало кровавую луну[8]; в профиль же широкий нос с трепещущими, глубоко вырезанными ноздрями и почти черные, всегда влажные губы делали его похожим на лошадиную морду.

Черный Койот не слышал требования полковника Форсайта сдать оружие: глухой от рождения, он различал лишь немногие резкие звуки – например, вой ветра или пронзительный скрип черноголовой стеллеровой сойки, сверлящие трели рогатого жаворонка или крики гагары, до странности напоминающие волчий вой. Другие голоса Земли, будь то потрескивание костра на стойбище или бизоний топот, передавались ему в виде вибрации, дрожью проходившей по ногам.

Увидев соплеменников, кидавших оружие в снег, глухой, напротив, высоко поднял свою винтовку. Но не стоило усматривать в его жесте угрозу: он лишь хотел показать, что не намерен с ней расставаться. Винтовка системы Ремингтона с откидным затвором обошлась ему недешево и была единственной надеждой обеспечить себя пропитанием, если бледнолицые, а это было более чем вероятно, рассеют общины лакота, чтобы не позволить им действовать сообща, а значит, неминуемо истребят.

Черный Койот размахивал винтовкой, и, к несчастью, его палец случайно соскользнул с затвора прямо на спусковой крючок. Хватило легкого нажатия подушечкой пальца – чистый рефлекс, не намерение, – и прогремел выстрел, наповал сразивший офицера Седьмого кавалерийского полка.

Американцы – а их было около пятисот человек, – взявшие в кольцо лагерь индейцев возле ручья Вундед-Ни, немедленно начали ответную пальбу из винтовок и револьверов, в то время как четыре легкие скорострельные пушки Гочкиса (французские орудия, импортируемые нью-йоркской компанией «Грэм – Хейнс») открыли с холма огонь – осколочно-фугасными и разрывными шрапнельными снарядами (прозванными «воронками» или «котелками»), начиненными свинцовыми пулями, – по заснеженной лощине, куда бросились из лагеря, спасаясь бегством, а по сути, загнанные в ловушку лакота.

После первых же залпов полегли сто пятьдесят три индейца, в том числе шестьдесят две женщины с детьми, пока в небе кружило в бешеной пляске вспугнутое воронье.

Вождь общины Большая Нога, умиравший от воспаления легких – сородичи думали, что он не дотянет до утра, – заставил вынести себя из типи и там, снаружи, развернув белый флаг, умолял американских солдат прекратить стрельбу. Но надтреснутый голос Большой Ноги, словно при каждом издаваемом звуке в его горле шевелились осколки, ранившие плоть (из уголков губ вождя выбегали тоненькие красные ручейки), был слишком слаб, чтобы его могли расслышать в оглушительном грохоте битвы, наполнявшем лощину и высоты Вундед-Ни.

Какой-то член общины стал убеждать вождя, что тот должен спасаться бегством. Большая Нога попробовал приподняться, но сил уже не было. Он так и остался сидеть с потерянным видом возле типи. В повязанном на голову шейном платке он напоминал убогую старуху. К нему приблизился офицер и в упор выстрелил. Откинувшись назад, индеец не издал ни звука, на мгновение руки его взлетели, но Большая Нога был уже так слаб, что на последний жест ушел весь остаток сил, и жизнь его покинула. Смерть унесла вождя в тот момент, когда он словно собирался встать, опираясь на левый локоть, и сильный мороз навсегда сковал его в этой промежуточной позе. Никому так и не удалось разогнуть пальцы его правой руки, которая будто собиралась играть пиццикато, по мнению одних – на скрипке, по мнению других – на кастаньетах. Можно было подумать, что он старался сжать пальцы в кулак, да не смог. Снег вокруг окрасился кровью, потом кровь почернела, и снег вместе с ней.

Хижину Большой Ноги сначала скосили пушечным залпом, потом ее охватило пламенем, и вскоре осталась лишь труба печки, любезно предоставленной вождю сиу американской армией.

По просьбе офицеров Седьмого кавалерийского полка Джейсон Фланнери, фотограф-англичанин, прибывший накануне в Пайн-Ридж, сделал несколько снимков печной трубы.

Эти фотографии в случае необходимости могли послужить доказательством лояльности американского правительства к Большой Ноге и его клану.

Джейсон сначала отказывался, ибо считал пустым расточительством портить пластинку зря – в конце концов, он взял их с собой не так уж много, – фотографируя черную трубу посредине пустоты, устремленную в низкое серое небо. Поскольку офицеры настаивали, ему пришлось уступить из страха, что его попросту выдворят с места сражения. По правде сказать, Джейсон вовсе не намеревался собирать свидетельства об этой бойне – в деле Вундед-Ни он оказался замешанным по чистой случайности. Однако вскоре ему стало казаться, что он обязан запечатлеть открывшиеся ему трагические картины, которым мороз придал законченность мизансцены, сковав тела в картинных позах: все эти обвиняюще поднятые персты, застывшее в стеклянных глазах выражение ужаса, разинутые в простодушном протесте рты и, самое главное, мертвых детей, с их слишком легкими, чтобы провалиться в снег, телами, которые по воле ветра свободно скользили вдоль блестящего наста.