Англичанка на велосипеде - Дидье Декуэн

– Спи, малышка, завтра у нас будет трудный день.

Эмили ничего не ответила, только открывала и закрывала рот, словно рыба, выброшенная на берег. Девочке очень хотелось пить, но она не знала, как об этом сказать, особенно иностранцу. Она вообще не была приучена что-либо просить, ей все приходилось делать самой. Ведь она пришла из мира, в котором не было границ, мира, где всего было вдоволь, свободного, доступного, где так легко было что-то сорвать, подобрать или поймать, по крайней мере, ребенку, который знал, в каком овражке, на каком холме, на ветке какого дерева можно удовлетворить свою потребность; зато теперь ее заперли в подобие деревянного ящика, крышка которого так низко над ней нависла, что теплое дыхание девочки превращалось на ней в капельки пара – неужели ей придется довольствоваться этой влагой, чтобы хотя бы смочить губы?

Отсоединив от футляра, в котором он носил фотокамеру, ремень, Джейсон воспользовался им, чтобы привязать девочку за щиколотку к полке, чтобы та не покинула свое ложе.

Его поразило, насколько эта щиколотка оказалась шершавой, а подошва ноги твердой, как деревянная подметка.

Ребенок молча вытерпел все, не сопротивляясь.

После этого Джейсон направился в вагон-ресторан, намереваясь как следует набраться, чтобы, опустив голову на подушку, немедленно заснуть – это лучшее, что он мог сделать, дабы избавить себя от дурного запаха Эмили, который ночью мог только усилиться, если учесть, что в купе было очень тесно.

Стоило Джейсону закрыть за собой дверь, как девочка привстала и, ловко изогнувшись, отвязала ремень, которым была привязана к полке за левую ногу.

И вовсе не для того, чтобы сбежать, а чтобы пожевать смоченный слюной кусочек кожи, напомнивший Эмили запахи шкур, шерсти и перьев, такие же близкие и родные ей, как и всем обитателям Великих равнин, включая животных.

Когда Джейсон вернулся, она уже крепко спала, убаюканная стуком колес.

Фотограф слишком много выпил и не заметил, что девочка избавилась от ремня, которым была привязана за щиколотку.

Он рухнул на постель и сразу же провалился в сон.

Ночью Эмили скакала верхом по охотничьим угодьям лакота; ему же снился романтический ужин после посещения одного из лондонских театров Вест-Энда.

5

В Нью-Йорке, словно пурга неслась за ними вслед, фотографа и ребенка встретил тот же плотный липкий снег, увековечивший смертный миг индейцев сиу, павших возле ручья Вундед-Ни.

На Центральный вокзал их поезд прибыл с четырехчасовым опозданием. И это еще ничто по сравнению с другими составами, чьи локомотивы, не оборудованные отбойниками-путеочистителями, оказались бессильными перед снежными заносами.

Джейсон Фланнери и девочка покинули здание вокзала и пошли по Восточной 42-й улице. Небо над ними напоминало огромную клетку, состоявшую из переплетения тысяч телеграфных проводов. Несмотря на опасность, которую представляли собой движущиеся трамваи, обледенелые «рога» которых в любой момент могли упасть и задеть прохожих, Эмили шла прямо посреди улицы, казалось, безразличная ко всему. Девочка закатала повыше рукава своей «рубахи духов», чтобы лучше ощущать прикосновение падающих снежинок к голой коже, еще испещренной крохотными точечками-ожогами от паровозных искр.

Она беспрестанно перебегала от одной лужицы света к другой (как ни удивительно, уличное освещение еще продолжало работать), и Джейсону то и дело приходилось ее догонять, чтобы девочка не потерялась.

Хотя Нью-Йорк и считался одним из самых зловонных городов мира – недаром говорили, что моряк ощущает его душок еще в море, за три дня до прибытия в порт, Джейсон и подумать не мог о том, чтобы передать Эмили в приют, предварительно не вымыв с головы до пят.

Сначала он решил, что самое лучшее будет снять номер в гостинице с ванной комнатой. Мысль поскорее погрузить девочку в горячую ванну, а потом выкупаться самому, разумеется, предварительно сменив воду, была очень соблазнительной, однако Фланнери предположил, что ему придется заполнять регистрационный журнал, а он вряд ли вспомнил бы ее странную индейскую фамилию, состоявшую из непривычных – одновременно и мягких, и скрипучих – звуков, не говоря уже о том, что он не имел представления о дате и месте ее рождения; не знал Джейсон и того, как ему лучше представиться: дядей, опекуном или простым служащим, которому поручено передать ребенка в приют.

А уж если у портье отеля возникнут подозрения, он непременно вызовет полицию, и тогда Джейсону придется удирать, подло бросив девочку, которую ему следует доставить в сиротский приют, чтобы она не пополнила ряды беспризорников, «уличных арабов», как их здесь называют, намекая на сходство с кочевыми племенами Среднего Востока; их в городе, по последним данным, уже тридцать тысяч, но наверняка и все пятьдесят, а то и сто – девчонок и мальчишек, не имеющих ни своего угла, ни привязанностей, которые снуют, как зверьки, между стенами кирпичных домов по узким, не видящим солнечного света улицам; сто тысяч крысят обоего пола, что копошатся и пищат возле притонов на Малберри-стрит, в трущобах Файв-Пойнтса[21] либо возле типографий крупных газет, где они порой умудряются стянуть несколько экземпляров, чтобы потом из-под полы их продать.

Джейсон остановил свой выбор на общественных банях, надеясь, что в заведениях такого рода не обращают особого внимания на возраст клиентов.

В газете, купленной еще в поезде, значились несколько адресов турецких и русских бань.

Сначала фотограф повел девочку в турецкие «Бани Эверарда», разместившиеся в бывшей церкви, где по бокам дверей стояли два столба с круглыми плафонами, какие можно видеть при входе в здания полиции. К несчастью, как и большинство нью-йоркских бань, они предназначались исключительно для мужчин.

После нескольких бесплодных попыток на углу Лексингтон-авеню и 25-й улицы Джейсон по чистой случайности обнаружил подходящее заведение, принадлежавшее некоему доктору Энджелу.

Разумеется, учреждение это было скорее медицинской направленности, где предусматривалось лечебное воздействие водных процедур, а не просто баней с элементарной заботой о гигиене тела, но доктор Энджел уже тем был хорош, что додумался полностью отвести один из этажей двухэтажного здания под женское отделение.

Джейсону и самому-то было затруднительно подвести это сопровождавшее его маленькое вонючее существо под категорию женщины, но, когда он ловко намекнул, что страшный снегопад, буквально парализовавший движение в городе, вряд ли будет способствовать увеличению числа клиентов, служащая доктора Энджела пришла к выводу, что действительно не стоит уж слишком привередничать.

Эмили, получив пештемаль[22] и сандалии на деревянных подошвах, покорно дала банщице увести себя наверх. Втянув ноздрями теплый влажный воздух, пробивавшийся из-под двери, она через плечо оглянулась на Джейсона – этот взгляд, удивленный и счастливый, фотограф сможет объяснить себе позже, когда Эмили расскажет ему о ритуальной «хижине для потения» – инипи на языке лакота, что означает «родиться заново». Хижину плотно закрывают шкурами, чтобы в ней лучше сохранялся жар от помещенных внутри докрасна раскаленных камней. Достаточно войти в эту круглую, пузатую «баню», чтобы почувствовать себя в материнской утробе, как родной матери, так и самой Земли.

Когда Эмили жила в Южной Дакоте и звалась Эхои, она была еще слишком мала, чтобы принять участие в «очищении» и войти в «хижину для потения». И только в Нью-Йорке, в турецкой бане, украшенной восточными орнаментами, когда ее нежная детская кожа была до красноты обласкана обжигающим паром, насыщенным ароматами розы, мускуса, бергамота, лаванды и лесного мха, девочка-лакота приобрела опыт «вторичного рождения», что достигается прохождением ритуала инипи.

Впервые за все время, прошедшее с момента, когда ее соплеменники двинулись в путь, чтобы найти гибель в кровавой бойне у ручья Вундед-Ни, Эмили без страха взглянула на этот мир и незнакомых людей, которые отныне ее окружали.

Когда служащая доктора Энджела попросила Эмили покинуть сводчатый зал бани, девочка улыбалась. Она продолжала улыбаться, и увидев Джейсона. И все еще улыбалась, когда они вышли на заснеженную улицу.

– Ну а теперь, – сказал фотограф с воодушевлением, – пора в приют!

После того как он отдаст девочку в надежные руки, предварительно сделав ее снимок не без помощи глицериновой слезы, сползающей по щеке, он спустится к пирсу судоходной компании «Инман Лайн», где было пришвартовано судно, идущее в Ливерпуль.

Уж он-то обязательно постарается прийти в порт пораньше, с хорошим запасом времени. Джейсону всегда нравились недолгие часы перед отбытием поезда или парохода, когда ты наслаждаешься предвкушением путешествия; да и есть ли что-то приятнее этих бездумно расточаемых минут, когда ты бродишь под высокими закопченными от дыма окнами вокзала, разглядывая снующую толпу, а то вдруг угодишь в самую ее гущу, когда тебя задевают, едва ли не хлещет по тебе чужая одежда: дорожное пальто, полудлинный сюртук, блуза железнодорожного рабочего или отделанная золотым галуном форма морского офицера, все эти зонтики и кожаные саквояжи; внезапно ты ощущаешь на губах легкий, волнующий привкус рисовой пудры, терпкий запах духов – и вот ты уже настраиваешь камеру, чтобы запечатлеть неожиданный ракурс шляпки, обессмертить миг, когда ветер пленительно вздымает вверх вуалетку, защищающую ее владелицу от паровозных искр, или превращает в птицу батистовый платочек с вышитой корзиной цветов или графским гербом, и тогда эта невообразимая смесь, сотканная из спешки, изысканности и тревожного ожидания, вызывает у тебя острое желание выпить, но желание по-своему утонченное, не лишенное шика; и ты направляешься в буфет, выпиваешь две-три рюмки марочного коньяка либо бокал шампанского, и жизнь вновь кажется тебе прекрасной.