Зелёная земля - Евгений Клюев

Я там прожил ещё одну жизнь: я родился и вырос

прямо возле метро – в самой гуще кишащей, прохожей -

и навеки впитал в себя злую рассветную сырость

всем моим существом: всей душою, всем сердцем, всей кожей.

А настала пора умирать – я сказал себе: полно,

человек-не-пришёл-значит-так-человеку-угодно.

И меня поглотили холодные чёрные волны

безысходной толпы у подземного у перехода.

Спасаться стихами – чужим, бестолковым их шумом, -

ловить журавлей по холодным, по зимним бульварам,

быть призраком лета косматым размашистым шубам

в пальто – моложавом и узком, но грузном и старом.

Я вам прихожусь, дорогие мои, неизвестным,

двумя неизвестными – маем и вместе июнем,

я вам пригожусь – вашим спальням, огням, занавескам -

как тень или воспоминанье о чём-нибудь юном.

Бульварный напев, стиховой перепев журавлиный,

молох снеговой!., и, запрятав тепло под ресницы,

я вижу оттуда снега – неизбывной лавиной,

и мёртвые падают под ноги с неба – синицы.

Скажи, копеечка-орлом,

могу ль я под твоим крылом

в таком горячем мятеже

не пребывать уже -

и не молиться до утра

о том, чтоб жизнь была добра

с зеленоглазым существом,

с которым Бог нас свёл?

Скажи, копеечка-орлом,

ведь нет опасности в былом

и можно не бояться за

зелёные глаза -

переходя пучину вброд,

пока судьба слепа, как крот,

пока безмолвствует народ

и дурачок поёт?

Скажи, копеечка-орлом,

не сам ли Бог ли за углом

с улыбкой стережёт меня,

монетками звеня?

«Пой, говорит, мой дурачок», -

и поддевает на крючок

надежды, и блестит крючок,

и счастлив дурачок.

…а пока я Вас чуть-чуть ревновал

то к деревьям, то к траве, то к воде,

позади меня случился обвал -

я не знаю, как случился и где.

Даже, в общем, не обвал никакой -

просто осыпь небольшою волной,

просто гравия щепотку рукой

кто-то тронул у меня за спиной.

А за осыпью за этой вослед

потянулись, как стихи наизусть,

тридцать, стало быть, с верёвочкой лет -

за которую пока что держусь,

и которая не так уж прочна,

и которая не так уж нужна -

и которая дрожит, как струна,

как натянутая Вами струна.

Туман обвис и поредел,

и смилостивилась природа,

а золотая-рыбка-день

блеснул, плеснул – и снова в воду.

Но сразу несколько надежд

успело промелькнуть в просвете,

заполнив золотую брешь:

на жизнь, на счастье, на бессмертье.

Сегодня к завтраку капель

и разговор по-итальянски,

а к ним – нежнейшая свирель

и гиацинты в тонкой склянке,

но это позже, а пока

туман сползает с низких веток -

и так светла и коротка

улыбка ночи напоследок!

Гуляй, моё счастье, не тут – так там,

не там – так ещё где-нибудь:

гуляй, я хожу за тобой по пятам

и твой выпрямляю путь.

Гуляй, моё счастье, не с тем – так с тем,

а хочешь – так с тем и с тем,

гуляй, я тащусь за тобой, как тень,

твою охраняя тень.

И то, моё счастье, о чём тужить -

весь мир запахнув в пальто:

ведь сколько с тобой нам осталось жить?

Каких-нибудь там лет сто -

лет сто потянуть этот лёгкий вдох

и выдохнуть так: прости.

А все твои спутники… дай им Бог

забыть тебя на пути -

в тот край, где гобой протрубит отбой

и ангел погасит звезду,

куда никто не пойдёт за тобой,

а я за тобой – пойду.

День за мыслями грешными

пролетел, прохрустел -

шоколадом с орешками,

шелухой новостей,

и румяное облачко

догорает, шурша, -

это райское яблочко

или это душа.

Ты уж, душенька, старишься,

а туда ж – кочевать

да вдали от пристанища

своего ночевать!

И опять моя странница,

погуляв в небесах,

обещает исправиться

и меня не бросать.

Прийти к тебе ни с чем, как есть -

всё потерялось по дороге:

коротенькое слово «честь»,

коротенькая мысль о Боге,

сухой вопрос какой-нам-толк?

сухой ответ да-никакого…

и некий долг-зубами-щёлк,

и непонятно чьи оковы.

Мы наживём, дай только срок,

с тобой не меньше, чем имели,

и сложим всё, в чём будет прок,

в коробку из-под карамели.

Ты скажешь: «Сколько набралось

сокровищ караван-сарая!» -

перебирая горстку слёз

и вздохов гроздь перебирая.

Зелёного неба, весёлого неба края,

смотри, зацветают тяжёлой лиловой сиренью -

и низкие птицы, неправильно небо кроя,

рисуют на нём долгожданной грозы появленье.

Пора нам, гроза, собираться в недолгий наш путь:

ребёнок юлу раскрутил – и в природе жужжанье,

пора разрушать… это только потом как-нибудь

мы в бархатной с вами походим по дому пижаме!

Вот-вот он распляшется, этот сиреневый бунт -

и надо навстречу послать ему доброе слово.

Уж как ни бедны мы, а каждому хватит на фунт,

к примеру, хоть лиха– отчаянного, грозового!

И кто его знает, что наземь сорвётся с высот,

а что не сорвётся, хотя раскачается тоже, -

но каждый в кулёчке свой собственный фунт понесёт:

фунт лиха, изюма… уж это кому что дороже.

И мы плывём весеннею водой -

часов не наблюдая, но старея.

Уходят вдаль своею чередой

деревья, зданья, голоса, и время,

и образы – как коротки их дни

и как скупится вечность на уступки!.,

и образы – как лёгкие ладьи,

ореховые хрупкие скорлупки.

Куда же мы от них – в какую даль,

в какую жаль… кому мы их оставим?

Миндаль был сладким, горьким был миндаль -

и двойственным таким, таким лукавым!

Вкусив искусств… но не об этом речь -

речь всё о той же самой одиссее,

когда не удаётся уберечь

скорлупку-память на воде осенней.

Носить улыбку на устах,

как птицу на руках,

и хохотать, никем не став,

оставшись в дураках,

и знать: пока растёт трава,

ты точно будешь жив,

и заучить свои слова,

и не хотеть чужих,

не думать о минувших днях

и о грядущих днях,

и вздох рассеянный ронять -

и забывать поднять…

И, улыбнувшись в полный рост

в глаза чужих химер,

подумать: здесь построят мост -

Мост Вздохов, например.

Какой золочёный учёный паук,

магистр беспечных наук,

ткал просто из воздуха – снов и теней -

материю жизни моей?

Такая непрочная… рвётся в руках

и крошится, и не удержишь никак,

и годы идут, и трещит всё сильней

материя жизни моей.

А глупой душе этот треск незнаком -

ей всё бы порхать по твоим облакам:

душе невдомёк, что трещит всё сильней

материя жизни моей!

Возьми-ка, дружок, на свои облака

хотя бы два-три золотых лоскутка:

надставить – на несколько солнечных дней -

материю жизни твоей.

Рассказать, как лунатики падают с крыш,

до небес дотянувшись едва лишь?

Но тебя уже нет… ты всё время спешишь -

и всё время везде успеваешь.

Это только меня полоумная плеть

подгоняет, считая секунды,

это мне одному никуда не успеть -

никуда не успеть ниоткуда.

Слава тем, кто с иглой, слава тем, кто с метлой,

слава тем, кто встаёт в полседьмого -

и кого не смутит никакой поцелуй,

никакое сердечное слово:

и да стелется шёлком под ними проспект,

да продлятся их дни и их полдни!

Я тебя на руках понесу, чтоб успеть

до закрытья – чего, я не помню.

Значит, вечная слава тебе и хвала,

что на свете на чёрном… на белом

ты начать успеваешь и кончить дела -

и что любишь меня между делом.

Безо всякой такой сноровки,

ничего не умея вовсе,

понимая, что это глупость

и что этому грош цена -

из меня можно вить верёвки,

из меня можно делать гвозди,

из меня можно строить крепость,

если крепость тебе нужна.

Хочешь – скипетром и державой,

хочешь – свечкою к аналою,

хочешь – кроткой улыбкой Будды

под ногами, в пыли, в золе… -

одного из меня, пожалуй,

не получится: стать петлёю

для тяжёлой твоей свободы,

придавившей тебя к земле.

На тему жизни, смерти и любви -

не хватит ли об этом, не сказать ли

о чём-нибудь ещё?

Да всё некстати,

что кроме жизни, смерти и любви.

А слово кружит бабочкой ночной

меж трёх миров, предложенных на пробу, -

и все они, увы, не так уж чтобы…

да где же взять какой-нибудь иной!

И слово кружит, а века гудят,

века растут – планета молодая

стареет… слово кружит невпопад,

всё примеряясь, медля, выжидая -

крылатое такое существо

без страха и, должно быть, без упрёка -

порхает, не касаясь ничего,

всё около, всё близко, всё далёко.

Вечереет, и темнеет, и пустеет наша жизнь,

и часы идут, а парки… нет, не парки – шелкопряд