Зелёная земля - Евгений Клюев

Хорошо, когда в печи трещит огонь.

Хорошо, пугая пламя кочергой,

золотые собирать в щепотку крохи

этой жизни, не жалея о другой.

То, что мы когда-то знали,

мы забыли позабыть -

и всё теми же глазами

плохо видим новизну,

и умеем мимоходом

поздороваться с чужим,

с незнакомым небосводом,

как с приятелем: привет!

Два тысячелетья с лишним

пронеслись во весь опор -

и не слушаем, а слышим

стук подков издалека.

Время, полчище Мамая,

в сумраке пороховом -

там, где жизнь глухонемая

бьётся в танце вековом.

Прекрасный белый особняк,

в котором были мы на днях,

стоит, задумавшись глубоко.

И в тонкой галерее сбоку

гуляет маленький сквозняк.

Нас больше нет в особняке -

и друг от друга вдалеке

мы совершаем нашу память,

к которой нечего прибавить,

весь мир сжимая в кулаке.

И, если силой сквозняка,

нас, как вот эти облака,

однажды вынесет со свету,

дай Бог нам встретить участь эту,

не разжимая кулака:

в котором мост, за ним дворец,

а дальше – лес, и в нём скворец,

минутной вечности глашатай…

И мир нам сладок, как зажатый

в ладошке детской – леденец.

Мир дольный и мир дальний,

долина и небеса…

Мир данный и не-данный -

нет, данный на полчаса

и взятый назад – вольным

движеньем: поднять флаг!

Мне пусто в моём, дольном,

а в дальнем твоём – как?

Оранжевым занавешен

на окнах твоих свет.

Я в дольном моём – грешен,

ты в дальнем твоём – нет.

И с тёмной моей тайной

на горнее божество

смотрю я – на твой, дальний,

из дольного – моего.

FORTUNA PRIVATA

1989–1990

Это облако не виновато,

это дерево тут ни при чём -

виновата Fortuna Privata,

громыхнувшая тонким ключом, -

и такие забытые бездны

приоткрылись в покое моём,

и такие безумные песни

полетели в зелёный проём!

Ах, фортуна с повадками феи,

как умело взялась ты за нас -

молчаливой старушкой в кофейне,

предлагающей кофе вразнос,

продавщицей в газетном киоске,

выставляющей всякую чушь,

чужестранкой на беглом наброске

на арбатском – бумага и тушь.

У цыганки есть сладкая вата:

что ни ком, то пушистый цветок!

Это тоже Fortuna Privata,

только носит беспечный платок

и игривые бусы на шее,

и бесценную цепь иногда…

И всё длится чреда превращений,

бесконечная эта чреда.

Несовершеннолетнюю каргу

Психею – к карусели привязали:

мелькают дни, летят перед глазами -

не знаю ничего, стой на кругу!

Не знаю ничего, стой на кругу -

на тонком берегу, бок о бок с бездной,

и неизбежность силы центробежной

ещё спасёт тебя, стой на кругу.

амри и никогда не отмирай,

зажмурь глаза и думай о Лауре -

какие б ни свистели мимо бури,

каким бы дальним ни казался рай,

как ни томили б старые долги,

как старые грехи ни звали б с круга…

И будет петь шальная центрифуга,

нестись вперёд и не видать ни зги!

Я прилечу так скоро, как смогу,

на сером волке, на лошадке белой -

ты ничего для этого не делай,

ты лишь постой ещё… стой на кругу!

Милый случай, проводник слепой,

как ты знаешь нежную дорогу,

милый случай, предстоящий року,

лёгкой управляющий стопой!

Милый случай, златокудрый бог,

потерявший в небе погремушку,

будь здоров и счастлив, потому что

ты однажды мной не пренебрёг.

Хорошо, взлетевши над толпой

и держась за поручень небрежно,

на подножке бешеной надежды

зайцем путешествовать с тобой!

И снова нам встречаться не с руки,

и снова нет в пучине жизни брода…

Ты пересчитываешь лоскутки

бесценной, золотой твоей свободы,

а я всё тку и тку – из тонких строк,

тку день и ночь… я многорук, как Шива,

тку ткань одну, да только всё не впрок:

никто не просит ничего большого!

Однако я – хоть хохочи, хоть плачь -

какой-нибудь заржавленной железкой

всё тку, и тку, и тку – силезский ткач,

всё тку, и тку, и тку – паук силезский.

Я что… я полотно сплошное тку-

хотя куда уж правильней и легче

взять лоскуток, приставить к лоскутку -

полвстречи, да потом ещё полвстречи,

да четверть… дескать, так и наберём,

лоскутники, себе на одеяло -

в метро, да под вечерним фонарём,

да около киоска у вокзала!

«Увидимся через два дня…»

Два дня короче, чем неделя, видит Бог,

два дня короче четырёх, короче трёх,

два дня короче очень многого на свете,

но, к сожаленью, не короче, чем один.

К двум дням уже подходит слово «чемодан»,

и, скажем, «аэровокзал», и «Магадан»,

два дня есть маленькая свита – в этой свите

я замыкающий и плохо вижу цель.

А цепь звенит, и на цепи поёт свирель,

поёт о жизни нескончаемой своей

в теченье двух в теченье дней… в теченье века -

какой тут век у нас и что тут за страна?

Два дня – Великая Китайская Стена,

в сон уходящая, пришедшая из сна,

два дня – река, строка гекзаметра, улика…

Послушаешь: поют! А жизнь, сама собою,

проходит стороной – такой напрасный труд…

но мы идём за ней тяжёлою гурьбою -

замрёшь на полчаса, послушаешь: поют!

О чём они, когда так тесно в расписаньи

сгустившимся часам, когда не до молитв, -

забыв про небеса, живём под небесами,

а вспомнишь небеса, послушаешь: болит!

Внутри болит – и жмут плащи, пальто и шубы,

жмут хижины, дворцы, и все пространства – жмут,

и музыки почти совсем не помнят губы,

и полотно судьбы почти свернулось в жгут,

и жгут лучи светил – дневного и ночного,

воспоминанья жгут, свистя, как тонкий прут,

но больше жгут стихи: в них жжёт любое слово -

опомнишься от них, послушаешь: поют!

Бумажный храм мечты, надежды храм картонный,

светлопроцветшии крест, как сон твой, невесом…

Но как они поют – над бездной, у которой

гуляем мы с тобой, забывши обо всём!

Как объяснишь, что нет невинней нас!

Невинны все, кто попадает в бурю,

невинны все, бредущие вслепую,

и все, кто верит в случай и в Богдаст.

Невинны все гонимые и все

отверженные, ибо – за чертою,

и все, кто говорит «я вас не стою»,

и все, чья жизнь висит на волоске.

А нам осталось жить – ну, день один,

ну, триста лет, ну, сколько пожелаем:

ведь всё равно за быстрым поцелуем

мы жизнь и всё на свете проглядим -

и нету никакой вины на нас:

невинны, кто отведали лавины.

А те, кто любят, много раз невинны -

они и умирают много раз.

1

Февраль весь белый, весь в извёстке -

и даром что молодцеват!

Сейчас я выйду на подмостки

и стану плохо танцевать,

и все увидят, как увяли

мои пустые рукава,

и денежку дадут едва ли:

я деревянный, я дрова.

Но будет музыка, как мука,

меня к движенью понукать

и помыкать мной: дескать, ну-ка -

и будет ниже поникать

колпак, чьи бубенцы озябли,

пока пылал ваш карнавал…

Потом прибьёт меня хозяин

за то, что плохо танцевал -

до крови… и, трясясь на нити,

я повторю свои слова:

я деревянный, извините,

я деревянный, я дрова.

2

А она балерина, а я…

на нея обращают вниманье:

она кружится, снег поднимая, -

будто вовсе и нету ея!

У нея голубые глаза,

а на туфельках множество пряжек -

золотистых: она ими пляшет,

а глазами – глядит… и нельзя

потому не любить ея глаз,

и нельзя не любить ея пряжек -

тех, которыми так она пляшет,

исчезаючи в танце от нас!

Она пляшет и снег бередит -

и не видит меня на отшибе:

почему мы такие чужие

и она на арапа глядит?

Он ведь ей не родня, не ровня -

он из дальней страны окаянной…

Я не буду такой деревянный:

Госпожа, погляди на меня!

3

Это балаган, балаган, балаган -

балаганный дед веселит, веселит,

барабанщик бьёт в барабан, барабан -

барабан гудит, басовит, басовит.

А шарманка тоненько этак поёт,

и шарманщик крутит за ручку мотив,

и шарманщик розовый билетик даёт -

то-то будешь счастлив, ему заплатив!

Кто бы мне билетик такой подарил -

я ему за это спляшу и спою!

В ящике чудесном полно балерин -

может, я найду среди них и свою.

Ан – проходят мимо, и то… балаган:

что им до Петрушкиных малых забот! -

Там с лотка торгуют, там страшный цыган

медведя ручного на цепке ведёт…

4

Вот они наконец наигралися мной -

я им тут вроде, как бы сказать, тамбурина.

Но закончился день этот, злой и смешной,

и ко мне приходила моя балерина!