Зелёная земля - Евгений Клюев

наш рай земной необитаем

и непригоден для жилья!

Да было ль вообще – хоть что-то?

Травинка? Ветка бузины?

Смешно, когда уже все счёты

с судьбою, в общем, сведены -

и даже на хороший ливень

наш небосвод не слишком щедр!

Но вот – просвечивает зелень

сквозь сумрак водянистых недр…

и против всех событий прежних

крутя колесико руля,

ты вновь спешишь туда, где брезжит

твоя зелёная земля!

Умбра

Что там звенит, как будто домбра,

под тонким драпом пальтеца -

без остановки: умбра, умбра…

одна лишь умбра без конца!

Что б ни текло, что б ни горело,

ни бухало над головой -

я тень от Вашего Umbrella

на черепичной мостовой!

Бездумное моё веселье -

быть рядом с Вами целый день

не вымершим, забытым всеми,

последним умбром меж людей.

Не вымершим, забытым всеми…

ах, умбра, умбра, где твой род -

красно-коричневое племя

костры переходивших вброд!

Бакан турецкий

Бакан турецкий, барабан

турецкий – сделал бам-бам-бам:

ах, объяснимся по-турецки

или хотя бы по-дурацки -

поняв друг друга по губам!

И это красное вино -

не по-турецки ли оно,

все тайны мира открывая,

твердит, что выведет кривая

куда-нибудь – не всё ль равно!

И эта красная строка -

не по-дурацки ли легка,

не так же ли в огне запала

спешит: начните как попало,

как можете… жизнь коротка!

Ну что ж, начнём: бакан-бакан… -

молитвой никаким богам

на никаком своём наречьи!

А турок турка не турече -

и все с кистями по бокам!

Что за улица, за умница,

за пустынница, за скрытница -

мелким камешком аукнется,

мелким камешком откликнется.

А поэзия гремучая

в золотом своём и бронзовом

бросит звук и, долго мучая,

всё запаздывает с отзывом.

И не знаешь, сколько ждать его

у затишья на окраине -

тот комок пространства сжатого,

звук последний, звук нечаянный.

Из молчанья, из безликости

вырастает Образ Имени…

Что в пространстве не откликнется,

то откликнется во времени.

Приступ кончился злости -

и в горло потёк

свежей утренней грусти

прозрачный глоток -

апельсиновый сок воскресенья.

Кто был прав, кто не прав,

кто был граф, кто не граф,

кто был рад, кто не рад,

кто был раб, кто не раб -

пусть решают теперь фарисеи.

Были доводы грубы -

и смолк барабан.

Я дарю тебе губы:

ударь по губам -

и исторгнется тихое слово.

Кто пил мёд, тот поймёт,

кто пил яд, те простят,

но ещё не истёк

апельсиновый сок

дня воскресного, дня выходного.

Зелёная букашка леса,

зелёная букашка лета -

один пустяк живого веса

на вашем топчется плече,

как маленькая стюардесса,

звезда небесного балета,

душа высокого полёта

и что-то, кажется, ещё.

Ах, лес ты мой, зелёный сторож,

давай ты как-нибудь устроишь,

чтоб хоть одно из всех сокровищ

не исчезало вообще!

Смеётся лес: живи пока что,

пока зелёная букашка

на узком топчется плече

в последнем солнечном луче.

На языке дождя – вы слышите: нелепо,

вы слышите: легко, вы слышите: светло -

уже который день болтает с нами небо

и мокрое от слёз оконное стекло.

На языке дождя… – разучивая звуки,

на языке дождя научимся сказать

печальные слова о маленькой разлуке,

о панике в глазах и о пути назад:

через промокший сад в деревьях голенастых,

через продрогший двор и поздний разговор -

безгласны все слова, но несколько согласных

стучат о тротуар, о крышу, о забор.

Мы были короли, да нынче обнищали -

и, больше ничего на свете не ценя,

на языке дождя дадимте обещанье

проплакать целый век, расставшись на полдня!

С ветрилом, но всё так же без руля -

куда летим?

Куда бы ни летели -

распутица да вечные метели,

волшебное занудство февраля!

Случайнейшие ноты подхватив -

какое-то залётное пиано -

невыразительно, но постоянно

вымучивает оттепель мотив,

и день-деньской, и вечер-вечерской

всё через те же самые отрезки

по клавишам долбится марш турецкий… -

покамест, с развесёлою тоской,

Офелия, сомнамбула, душа,

не бросится бежать до поворота,

а там… там не её уже забота:

там ходит март, в грязи теряя боты,

там после-нашей-эры, там суббота,

там гнёзда вьют и обольщает кто-то

кого-то прелестями шалаша.

Разобраться в развлеченьях -

и смотреть назад:

день качался на качелях

целый долгий сад;

майский жук висел на ветке,

чтобы – вдруг созрев -

первым фруктом падать сверху

ротозею в зев;

по реке катались в лодке

мальчик и весло -

мальчик был настолько лёгкий,

что его несло

и трясло во всех теченьях:

детство, юность, ад…

День качался на качелях -

целый долгий сад.

Ужасно сбивчивы и странны

слова дождя, а сам он тощ.

Я и записывать не стану

всего, что налепечет дождь!

Такая чушь, такая глупость,

такое, право, баловство:

кто Вам сказал, что я люблю Вас?

Никто не любит никого!

Дождь-путаник, дождь-полуночник,

сбивалыцик с толку всех подряд -

поди пойми, чего он хочет,

в густых блуждая фонарях,

и что бормочет он, насупясь,

переходя в короткий снег…

Я не люблю Вас? Что за глупость!

Все без разбора любят всех.

За образом милым, за облаком милым влачусь

по белому свету сквозь тёмные заросли чувств,

но, видимо, облаку нравится только свобода,

а мне очень нравится облако, вот в чём беда.

И даже не облако – так, красота, ерунда,

летучая частность, пустяк, золотинка, слюда,

шальная и смутная мысль чудака-небосвода

и всё что хотите – неважно-как-это-назвать.

Воздушное нечто, мне так одиноко без Вас:

без Вас между мною и миром теряется связь -

и в зарослях чувств я бы сбился с пути непременно,

когда не махала бы вечность мне белым флажком.

И я – торопливой пробежкой, коротким шажком -

за нею влачусь то в повозке чужой, то пешком.

И вечность моя, словно верность и вместе измена,

всё машет и машет, всё манит и манит флажком.

Мне слишком много дня – на одного меня,

мне слишком сладок чай, а кофе – слишком горек,

но у меня всегда так много оговорок…

не слушай этот бред: меня на свете нет.

А ты на свете есть. Но ты сейчас не здесь -

ты в тех краях сейчас, где нет меня на свете,

среди вечерних дум – о том о сём… о лете,

о птичьих голосах и птичьих небесах.

Под лампой кружевной живёт твой мир ручной -

шкатулкой золотой с весёлой дребеденью,

которой недосуг молиться провиденью,

что в мир твой, твой ручной, занесено волной.

И сорок раз на дню я на ходу бубню:

меня на свете нет, есть только ты на свете, -

и сорок раз на дню преклонное столетье,

шажками семеня, проходит сквозь меня.

Ателье. Кафе. Аптека. -

Жизнь и жизнь со всех сторон:

всё на благо человека,

всё… Художественный Слон.

Речь качнулась и сломалась -

и в отверстый лексикон

вдруг ввалился, как туманность,

сей художественный слон.

Он расположился боком

возле булочной одной,

что в беспамятстве глубоком

сделалась ему женой -

и у них родились дети:

сто четырнадцать галчат -

вон они на парапете

неприкаянно торчат

и, почти не постигая,

где эпоха, где страна,

чувствуют: она другая -

жизнь в присутствии слона.

Не расклейка-стирка-сборка,

а ху-до-же-ствен-ный весь… -

золотая оговорка,

залетевшая с небес

Всё зелёное ветшает и сгорает на лету -

и, Москва, ты исчезаешь на глазах,

ты растаиваешь, город, карамелькою во рту,

ты теряешься в забытых адресах.

Где ж ты, где ж ты, день минувший,

и давно ль ты миновал

или всё ещё имеешь миновать?

В шумной памяти случился неожиданный провал -

и неясно, что теперь куда девать.

Тут была кривая улочка с улыбкою в конце,

там – коварный переулок со слезой,

а чуть дальше – дом, в котором с лёгкой мыслью о творце

я взлетал под небеса на антресоль.

А теперь, на кромке памяти, на узеньком краю,

я уже не помню этого пути,

и стою как истукан, и ничего не узнаю…

время года, я забыл тебя, прости.

Нету имени у времени, и тусклое число

замирает в жёлтом парке у воды -

словно гипсовая девушка, держащая весло

непонятно для какой такой нужды.

А дело не в том, что судьба так хотела,

но в том, что – уставясь во тьму -

сам Бог прививал моё горькое тело

к сладкому – твоему.

Беспечный художник, весёлый садовник -