Имя Твоё - Михаил Богатов

И, ежели словам отца Георгия верить, то, как это принято, коли помощь кому-то принудительно требуется, то её тут же и оказывают, однако странным образом, ни Андрей, ни отец Георгий к этим словам отца Георгия вроде бы даже не прислушались, но молча продолжали вместе в молчании сидеть, в освещённый фарами кусочек газона невидящим взором глядя: Андрей полагая, что, ежели ему помощь и требуется, то какая именно отцу Георгию неоткуда знать, хоть он и священник, однако же не пророк, и события месяцев минувших это превосходно показывают: пророк не стал бы давать совета людям молодым сойтись так, чтобы они, этому совету последовавши, впоследствии скорого времени и вовсе друг друга терпеть перестали, и разошлись, получив на свою долю недоумение разве что; по наивности своей Андрей полагал, что пророки только добро людям нести должны, да и только тем, кому до любви дела нет особого, а кому есть, так любовью их в первую очередь, а добром во вторую одарить следовало бы пророкам этим самым; а что любовь и добро могут быть очень даже несовместимыми меж собой вещами, Андрей о том сейчас не думал, хотя, честно сказать, и мог, и ничто ему не мешало в этом, и не думал он о том, что, пожалуй, самой большей оплошностью является в данном случае, если, конечно, недумание оплошностью назвать можно, обычно напротив, оплошиваются те, кто думать осмеливается, и тем больше, чем самостоятельнее они это осмеливание свершают, и не думал Андрей, что в этом вот случае пророк вообще роль неблагодарная, поскольку задача его не столько угодное, сколько неугодное людям донести, кого это касается, поскольку угодное небеса и без нас нам свершить могут, а вот о неугодном специальное уведомление требуется, и, ежели кто хоть раз пробовал донести неугодное тому, кто о себе лишь угодное полагает, кто этими мыслями себе путь в пустоте жизненной устилает, тот знает пренепременно, как это тяжело, а в случае пророка ещё хуже, ибо пророк вообще не хочет ничего из предрекаемого или напророченного, кому больше нравится, да никому вообще не нравится, не хочет ни плохого, ни хорошего, пророк, вообще, может быть, в офисе бы работал и на футбольные матчи ходил, дабы отуплённо с командой болельщиков город свой защищать от того, что им, болельщикам, в их нетрезвом и неблаговидном виде в тот момент покажется угрожающим, смешным или попусту ничтожным, может и хотел бы пророк всего того для себя судьбиною избрать, однако ж, нет, его самого избирают, и никто иной, как Бог какой, и сказали мы так потому только, что у мусульман, да и не у них одних, пророки свои имеются, а ежели точно говорить: имелись, и, безусловно, иметься будут, а пока нет пророка ни в каком отечестве, и не сказать, чтобы уж совсем не ожидался он, просто не совсем в своем отечестве ожидается, но, ежели и встретится, так те, кому он вещает, непременно его услышав, что сегодня, кстати сказать, тоже довольно обременительно, ибо не только искусство говорить, но и искусство говоримое слушать иссекает, хотя нет ничего удивительного в этом их взаимном самоуничтожающемся соответствии, так вот, ежели услышит кто пророка, так непременно всё им говоримое кажется слушателю для пророка желанным, и повезло ещё Иоанну в своё время, который апокалипсис предвещал, ибо были у него слушатели примерные в положительности своей, а точнее – положительные в своей примерности, а Иисусу, вон, не очень повезло, когда обещал храм в три дня разрушить, ибо не хотели уже слушать, что новый храм взведётся старому вослед, и не столько разрушения боялись, в коё никто не верил всерьез, и до сих не верит, сколько тому негодовали, что Иисус-де желает того сам всё, хотя, согласимся, сравнение не очень удачное, поскольку Иисус не пророк, но Сын Божий как минимум, да и как максимум впрочем, а о тех, для кого он пророк и не более, мы в другой раз упомянем, и, может историю даже новую напишем, хотя загадывать не берёмся, ибо осень на дворе наступила, да и поезд трясёт сильно, и проводник свет выключает в вагоне; при чём тут это, не спрашивайте, не знаем. Да и вообще обо всём этом мы спроста заговорили, видимо, ибо Андрей ни в коем случае отца Георгия за пророка или, что и вовсе невероятно по всем меркам, за Сына Божия не воспринимал и воспринимать не собирался, а думал он о нём, что священник этот человек хороший, однако, как и все люди, заблуждается часто, подтверждением чему может очень даже послужить то, что сейчас он помощи вон просит, а то, что помощь и самому Андрею требуется, так это он, видимо, просто так говорит, приём такой ведь имеется риторический. И полагает Андрей поэтому, и не то чтобы полагает, громко сказано это, хотя никто особо и не слышит грома оного, не глас вопиющего в пустыне, но писк ненадёжный в толпе разве что, не то чтоб полагает, но думается ему под это немного напряжённое взирание в окно, во-первых, что никогда он лично со священником этим так вот не общался, а лишь здоровался и прощался, когда с Марфой оного встречал, и раз единственный сообщил ему отец Георгий, Марфы рядом когда не было уже, что сорок дней следует претерпеть и Марфа будет, но и это не общение, вот и выходит, что с этим не общался, а с другими тем более, помним про детскую библию от бабушки исключительную, помним незабвенно с иллюстрациями гравюрными Гюстава Море, и, во-вторых, хотя это мы говорим только так, а в действительности никаких первых и вторых, а всё сразу, и думает во-вторых, что что-то священнику этому от него, Андрея, понадобилось, в связи с чем две мысли ещё у него меж собой терзаются: интересно, что именно, и эта мысль занимает его и в беспокойствие приятное от собственных невзгод отвлекающее приводит, а вторая, что не будет он этому священнику помогать, и мысль эта его бодрит весьма и к горестям собственным возвращает, поскольку чтобы горестями собственными терзаться, к тому ещё силы нужны и желание, которое мы сами зачастую не выделяем никак. А не будет он помогать потому, что этот священник с Марфой связан, видимо, до сих пор, в то время как Андрей с ней тоже до сих пор связан, и связи эти разные весьма во всех отношениях, одна духовная и личная, а другая плотская и на расстоянии после расставания, да ещё эта, Андреева, так странна, что сама Марфа о ней и не ведает вероятно, о чем мы уже сказали; и не потому, что отец Георгий священник, ибо Андрею это на самом деле безразлично, одет мужчина в платье подобное, или же в джинсах и свитере пред ним явился, как и сам Андрей одевается чаще всего, и сегодня не исключение; и не по тому, и не по этому, а исключительно лишь постольку, поскольку Андрея ныне лишь его горе занимает, которое он даже сформулировать доходчиво не в силах себе, зная наверняка лишь то, что оно с Марфой связано; и даже что это вообще горе есть, он только сейчас понимать начинает, а до этого, иначе как зудом и не назвал бы, назойливым, но зудом. А то, что это горе, а не просто неприятность мелкая, Андрей себе придумал вследствие бесповоротности и непонятности оного зуда, чтобы отцу Георгию не помогать, хотя для самого Андрея всё так обстоит, что, напротив, горе у него, и потому помогать он не собирается. Но нечему тут удивляться, мы что-то часто не хотим делать, и причину к тому прилагаем, однако никакая это не причина, поскольку после приложена она, а очень даже следствие, причём характера фривольного и произвольного, и будь характер этого следствия женщиной, мы бы с ней разве что интереса ради переспали, или от скуки, но не цеплялись бы за неё ни в коем случае, как Андрей вот сейчас, хотя ничего об этом эфемерном тоже сказать нельзя, ибо мы говорим так, будто мы есть, в то время как появимся и то, быть может, лишь когда всё до конца расскажем; и чем более мы этого не делаем, тем менее нас остаётся, а в итоге не факт, что самый верный даже останется, очень может быть, и вовсе никчёмный, кому лень разбегаться было вместе со всеми, или кто прикорнул, и потому не понял, что история эта яйца выеденного не стоит, ибо никто яйца бывшие в употреблении не продаёт и не сносит, да и мы не собираемся, а вот яйцо невыеденное очень даже мир в себе содержать может, по меньшей мере так индусы язычески себе частенько представление составляли. А вот Андрей под всеми этими самыми вялыми мыслями, лишь друг друга терзающими, а самого мыслителя нисколько не трогающими, вдруг в себе решительность недоброго порядка ощутил, и это обрадовало его чрезмерно, и подъём настроения вызвало, ибо на фоне отсутствия даже решительность радует, и даже особо радует, а то, что она недобрая, так это мелочи, и не стоит здесь крохоборством заниматься также, как яйца б/у пытаться с выгодой на руки незадачливые сдать, ибо в народе ведь неспроста говорят, что рак за рыбу в безрыбье сходит, и ничего себе, хорошо всем, кроме рака естественно, но его никто спрашивать не собирается, коли назвался рыбой, то и будь нем как оная. Единственное же, отчего эта решительность Андрея недобрая, мы можем судить, хотя судить мы не любители, лишь по тому, как он к отцу Георгию обратился неожиданно, и тон у него был такой сладкий-сладкий, какой у людей воистину сладких не наблюдается, но да впрочем дело не в глюкозности тона, а в том, что именно он тоном этим спросил. А спросил он так, что вопрос его облёкся в рассуждение пространное для вида, и при этом смотрел Андрей на отца Георгия смело и открыто, что называется с вызовом, а отец Георгий, напротив, всё это время, пока Андрей говорил, как-то понуро пялился что ли в стекло лобовое, и могло бы сложиться впечатление даже, будто известно отцу Георгию наперёд всё, что Андрей ему сейчас скажет, и мог бы он прервать его, ан нет, терпит, будто ритуал какой, как поездку иные люди терпят ежеутреннюю на работу свою, ведь так и хочется бывает возмутиться, что видел уже этот маршрут не раз, и знаешь его отменно, но нет, опять же, нет смысла, не услышат раз, и на работу иначе как через это не доберёшься два; вот так же и слушал отец Георгий терпеливо Андрея, но у Андрея этого впечатления не сложилось, ибо Андрей весьма увлёкся тем, о чём спрашивал, а подпитывало его речь внезапное для него самого ощущение, что у него горе, ощущение, которое его радостью и силой одарило, каковые у нас ото всякой неожиданно наступившей определённости случаются. Скажите, начал свой вопрос Андрей, вот к чему церковь сегодня нужна, и это было совсем не то, что он спросить желал, а прелюдия так сказать, не более, и посему ответил отец