Криптонит - лебрин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ведь ничего не было, но всё равно было чёрт-те-что.
Мне надоело быть зверушкой.
Я выбежала из кабинета.
Прелесть маленьких городов и маленьких школ, что там нигде нет камер, нигде нет лишних глаз — ты просто можешь спрятаться за школой, достать из-под вашего камня пачку сигарет, в которой первая была перевёрнута (на счастье) и закурить. И задышать, спрятавшись за деревьями.
Я задышала. Я захотела сбежать — не впервые, не в последний раз. Я не знала, что со мной творилось.
Вдруг — чужие шаги, размеренные, чеканые. Я запаниковала, собираясь уже выбросить сигарету, но он оказался быстрее.
Теперь нас точно посчитают кем-то, кем мы не являлись и кем не могли являться. Ну зачем, он, зачем?..
— Пришёл покурить. А тут ты, Юдина. Как нехорошо. Покурим вместе? Выдохнешь, успокоишься.
Не так. Всё должно было быть не так.
Он не должен был мазать меня насмешливым взглядом, будто ему очень нравилась эта игра — он должен был отчитать меня, должен был отправить меня к директору, много что «должен был».
— Чего вы от меня добиваетесь? — резко спросила я, взмахнув волосами и подняв подбородок. Голос у меня почти дрожал — если нет, так дрожало нутро.
— Ты о чём, Юдина? — он усмехнулся так, будто мои вспышки ярости нравились ему. И я чувствовала, чувствовала что-то близкое к интересу в его глазах. А я ненавидела неопределённость. Между нами она висела в воздухе знаком вопроса.
Он смотрел так, будто ждал этой вспышки ярости. И это было так неправильно.
Мне хотелось поставить точку после первой буквы его имени, выставить его за скобки, потому что я не могла вынести его всего, целиком, не могла ни слышать, ни смотреть на него, а он как назло, как в насмешку, пихал целого себя мне в сердце, как пули.
Девятнадцать граммов железа — и в сердце.
Я злобно затушила сигарету носком ботинка и ушла, не сказав ни слова. В спину меня ударило его хмыканье.
Мне так хотелось показать ему средний палец, что я еле сдержалась.
О погрешностях, первых влюблённостях и первых поражениях
Я раньше не задумывалась о любви. Я знала, что любовь числилась в списке психических заболеваний, знала, что любовь — как маленькая погрешность, которая портит точную и ровную статистическую вероятность. Погрешность, которую редко учитывают.
А зря. Потому что маленькая погрешность, которую игнорируют, может превратиться в огромную катастрофу.
В утро того дня — дня икс — меня мутило так, как ещё никогда. Я скручивалась в морской узел над унитазом пару раз точно, выносила мозг Ире, которая пыталась запихнуть в мой рюкзак побольше бутербродов, переделывала макияж три раза, потому что периодически меня накрывало нервами, и из глаз катились слёзы, прокручивала в голове презентацию и вскрикивала, когда забывала слова.
День конференции.
— Меня тошнит, — жалобно пропищала я, тоскливо глядя в окно машины Гены на серое небо и деревья, сливающиеся в ржавое пятно.
— Влюбилась, что ли? — весело спросил Гена. — Бабочки мешают?
— Какие бабочки, Гена? — со слабым, но всё же негодованием спросила. Я не могла сосредоточиться — в голове был туман, а в теле колко и тяжело, как будто сквозь него пропустили высоковольтное электричество.
— Ты как будто не на конференцию едешь, а на свадьбу. Твоя мать когда на свадьбу с Евгеньком ехала — так же тряслась и истерила, все нервы нам измотала. Когда она в ЗАГСе сказала нет, мы думали, твой дед до небес взлетит, — на лице Гены бродила лёгкая, полугрустная улыбка, возникающая каждый раз, когда он вспоминал маму. Он единственный, кто вспоминал о ней хорошее.
Так кем она была — моя мама? Хорошим или плохим человеком?
Я посмотрела на своё белое платье со строгим чёрным воротником. И фыркнула. Если замуж, то только за физику. Свадьба — слишком большая погрешность.
— Как же они тогда оказались с папой женаты, если она сказала нет? — отстранённо спросила я, следя за скатывающейся по лобовому стеклу каплей. Её тут же стёр дворник, и она не успела дожить свой век тихо.
— Она умоляла твоего деда забрать её оттуда, — хохотнул Гена. — Тогда твой папа и полысел — за один день. Чего мы только не делали, чтобы уговорить её — говорили, что всё уже готово, ресторан, лебеди эти уёбские. Она всё ни в какую — сбегу да сбегу. Уговорил её дед.
— Дед? Он же ненавидит папу, — из меня вырвался смешок.
— Он хотел её наказать. Сказал, что она совершила ошибку, до конца своих дней будет о ней жалеть, поэтому помогать он ей не будет. Он же говорил — она не послушала. И что она всё равно Юдина — значит, должна идти до конца.
Юдина. Это фамилия деда. Мама после свадьбы не поменяла её и передала мне.
Это было похоже на деда. Он не прощает ошибок. Поэтому я так боялась ошибаться.
А что, если я всё же это сделаю? Он вычеркнет меня из семьи, как маму?
Я пыталась её ненавидеть, пыталась быть её противоположностью. Но проблема была в том, что мне всё равно постоянно говорили, как я на неё похожа, что бы я ни делала.
Машина остановилась возле школы, и я сделала глубокий вдох. Я должна была собраться — направить всё своё электричество в венах, да так, чтобы их убило током.
Я собралась выходить, но Гена дёрнул меня за руку.
— Не волнуйся, доця. Всё у тебя получится. Не показывай им свой страх — они как псины, да? А ты у нас королева
Утром Ира не сказала мне ничего, кроме сухого пожелания удачи, отец и вовсе спал. И мне не нужны были подбадривания, комплименты тем более — их в моей жизни было так мало, что после них у меня крутило живот, словно я съела что-то не то. И я неловко улыбалась, мечтая раствориться в воздухе. Я терпеть не могла ласковые слова.
Так же меня тошнило и от любви в голубых глазах Гены — то ли этот ингредиент был просто не для меня, то ли его было слишком много. Тогда я хлопала его по плечу и сбегала, сбегала, думая, что мне и без этого хорошо. Оно, может, и хорошо, но просто не для меня. Просто далеко, непонятно и некомфортно.
Мне хотелось бежать прямо по битому стеклу, подальше от этого
