Условия человеческого существования - Дзюнпэй Гомикава

— Вы знаете этого человека? — спросил китаец у Окидзимы.

— Да.

— И знаете, что он делал в Лаохулине?

— Да, в самых общих чертах.

— Знаете о его издевательствах над китайцами?

— Конкретных фактов не помню.

— Окидзима, спаси, — умоляюще прошептал Окадзаки по-японски.

Китаец сердито посмотрел на Окадзаки.

— А что, собственно, говорить? — хмуро сказал Окидзима. — Почти все японцы били китайцев, и сейчас мы расплачиваемся за это. Вот только сколько будем платить — неизвестно.

— А вы лично били китайских рабочих?

Окидзима закрыл глаза и вспомнил Кадзи.

— Как же вы оцениваете сейчас свое поведение?

— Я в свое время поссорился из-за этого со своим хорошим другом. И уже тогда я понял, что был неправ. Но даже если бы меня и не сцапала жандармерия за потворство китайским рабочим, сейчас все равно пришлось бы держать ответ перед вами.

— Этот человек, — китаец показал подбородком на Окадзаки, — настаивает на том, что бил не по своей воле, а по приказу. Он клянется, что ни разу не ударил по своей прихоти.

Окидзима мысленно усмехнулся. В какое жалкое ничтожество превратился Окадзаки — гроза рудника. Да, такие люди, пожалуй, виноваты больше всех…

— Я не знаю, в чем вы его обвиняете, — проговорил Окидзима. — Скажу только одно: на его месте мог быть любой из нас. Смешно отрицать вину японцев перед вашим народом. Так что, если мне позволили торговать в городе, очевидно, можно и ему…

— Как это? А если ему не позволим, выходит, и вам нельзя разрешить? — рассмеялся следователь.

Окидзима улыбнулся.

— Это ваше дело. Как говорится, рыба, лежащая на кухне у повара, не спорит с ножом.

— Нехорошая пословица. Наша цель не в том, чтобы наказывать людей.

В это время в комнате появился еще один человек в форме и, подойдя к столу, что-то долго объяснял следователю. Тот слушал с невозмутимым лицом и только кивал головой. Потом он повернулся к Окадзаки и сказал:

— Вы обвиняетесь в зверском убийстве китайцев в Лаохулине. Мы вынуждены вас арестовать. Пожалуйста, переведите ему, — обратился следователь к Окидзиме.

Окадзаки, видно, чутьем понял внезапную перемену и побледнел как полотно. Взглянув на него, Окидзима пробурчал по-японски:

— Теперь юлить нечего. Это, наверно, то самое дело.

Схватившись руками за стол, Окадзаки резко поднялся. Его белесые глаза забегали по комнате.

— Не я один! И ты, и Кадзи, все в этом виноваты.

Окадзаки схватил за руку следователя и, показывая на Окидзиму, закричал:

— Он тоже! Не я один!

— Замолчи! — крикнул Окидзима.

Наступило молчание. Его нарушил голос следователя.

— Вы только что заявили, что не помните конкретных фактов. Выходит, вы солгали?

— Ну и что же?

Выпуклые глаза Окидзимы тоже заерзали. Неужели это конец? Всплыл в памяти телефонный разговор с Кадзи, свидание с ним в жандармерии, перевод в заброшенный рудничок. Невеселые воспоминания… Ну что ж, этого надо было ожидать… Только бы не докопались до его участия в карательных операциях. Тогда крышка…

— Этот человек и я со своим другом стояли на противоположных позициях. Но тем не менее не могу не признать, что косвенно являюсь соучастником преступления…

Теперь уже за обоими стояли охранники с винтовками.

В полутемной общей камере было нестерпимо душно от запаха грязных человеческих тел. Знакомый запах — Окидзима много лет вдыхал его в бараках рудокопов, так что не страшно. В одном только была разница — там, на рудниках, его величали господином или учителем, здесь же он был среди равных. На него молча уставились несколько пар мутных глаз.

— Гляди, энтот, кажется, японец!

— Наверно, мукой «промышлял».

— За что его замели?

— Не знаю, но нос дерет.

— Пусть топает в угол. Нечего нам с японцем дружбу заводить.

На этом приветствия кончились. Окидзима стоял, сесть было некуда.

— Да не торчи ты, как штык, приземлись куда-нибудь.

Один низкорослый китаец подвинулся и примирительно сказал:

— Коли попал сюда, так будь своим.

— Эй, ты, пучеглазый! — крикнул китаец, сидевший у двери. — За что попал-то?

— Торговал втихую вот этим.

И Окидзима, озорно улыбнувшись, сжал кулак и отогнул большой палец и мизинец — это был жест курильщика опиума.

— Белым или черным?

— И тем и другим.

— Ну, теперь не скоро выйдешь.

— Сам знаю…

Окидзима вызывающе рассмеялся и посмотрел на решетчатое окошко. Бандиты и карманники, кажется, были несколько озадачены бойкостью и отменным китайским языком японца.

— Эй, новичок! — окликнул кто-то Окидзиму. — На допросах больше помалкивай, тяни. Надо выждать. Не сегодня-завтра гоминдановцы придут, а они опиум любят. Так что действуй с умом, может, и выйдешь.

Вдруг в окованную железом дверь раздался стук.

— Тихо!

Наступила тишина. Прислонившись спиной к стене, Окидзима сделал вид, что дремлет. Что сейчас делает Окадзаки, которого посадили в камеру напротив? Кто-кто, а он-то язык распустит — начнет всех подряд топить. Хорошо, что Кадзи здесь нет. Пусть в Сибири набирается ума-разума. Там его лакированный автомобиль гуманиста потрясет по сибирским колдобинам, придется пересаживаться на вездеход…

За стеной тюрьмы был, по-видимому, пустырь или спортивная площадка, оттуда доносились звонкие ребячьи голоса. Кто-то напевал:

Сырому подземельюнужен свет лучистый,А народному Китаю -непременно коммунисты.

Окидзима поднял тяжелые веки.

— Опять поет, — протянул кто-то. — Этой девке, видно, коммунисты по нраву.

— Как думаешь, — спросил сосед Окидзимы, — гоминдановцы скоро придут?

— А что, при них, думаешь, легче станет?

— Еще бы, они частнику крылья не подрезают, а тут служи всему народу.

— Тогда, выходит, и тебе служат, ведь ты тоже народ.

Камера затряслась от хохота, и тут снова стукнули по железной двери.

— Кому трепаться охота, пусть треплется на суде! А до этого — чтоб тихо!

— А тот, за дверью, тоже народ?

— Вы, японцы, люди образованные, вы должны знать, — снова заговорил сосед Окидзимы, — могут Мао Цзе-дун и Чан Кай-ши поделить Китай пополам?

— Вряд ли. А ты за раздел?

Сосед кивнул.

— И куда ж тогда подашься?

— К Чан Кай-ши, конечно.

— Почему?

— Да кто же захочет стать нищим! Я вот работал, работал, накопил денег и отдал их в долг. А долг вовремя мне не вернули. Тогда я пошел в японскую полицию и забрал у должника дом и свинью. Такой договор был. Должник мой куда-то уехал. Прошло два года, и вот он сейчас вернулся и донес на меня. Меня забрали, обозвали кровопийцей и посадили, а дом тому вернули. Где же слыхано такое? И слова сказать нельзя, смотрят, как на злодея…

— Тебя-то отпустят.

— Ты думаешь? А дом вернут?

— Ну, это вряд ли.

Сосед недружелюбно посмотрел на Окидзиму.

— Если так, я отсюда никуда не пойду, пока не придут гоминдановцы. При них всем будет хорошо, тебя они тоже отпустят.

Окидзима рассмеялся; каждый мерит жизнь своей меркой. Этот ждет гоминдановцев, на что-то надеется. А ему, Окидзиме, на что надеяться? Для него нет оправданий. Ну что ж, постараемся хоть на суде держаться с достоинством. А все-таки страшновато. Окидзиме вдруг опять захотелось услышать голос, певший за окном. В этой незатейливой песне слышалась какая-то надежда.

Окидзима оторвал взгляд от окна и начал раздеваться.

На следующий день Окадзаки вызывали на допрос. Вернулся он примерно через час.

На ходу он крикнул Окидзиме скороговоркой:

— Кажется, все обойдется. Я про тебя ничего плохого не сказал.

Окидзиму вызвали на допрос на четвертый день. Ну, началось! Достоинство достоинством, а все-таки как хочется, чтобы все сошло с рук.

Допрашивал его человек, одетый в штатское, с нежной, как у ребенка, кожей. Казалось, на его лице никогда не росло бороды. По тому, как к нему относились сослуживцы, можно было догадаться, что человек в штатском — большая шишка. Работники управления называли его «товарищ Фан».

— Кажется, вас зовут Окидзима? Правильно? Садитесь, пожалуйста, — проговорил Фан на чистом японском языке.

— Скажите, когда кто-нибудь из вверенных вам и господину Кадзи пленных в Лаохулине бежал, вас вызывали в жандармерию?

— Да, вызывали.

— И что вы предпринимали?

— Да ничего. Кадзи, непосредственно отвечавший за пленных, старался, как мог, улучшить их жизнь. Я ему помогал, но результаты были мизерные. Побеги продолжались.

— А как вы думаете, почему?

— Они нам не доверяли.

— И тогда вы перешли к карательным мерам?

— Нет, что вы! Во всяком случае, Кадзи…

— Не нет, а да. Нам это хорошо известно. И тут нечему удивляться. Господин Кадзи, кажется, был даже награжден за повышение производительности труда. Так ведь?