Плачь, Маргарита - Елена Съянова

Гитлер кивнул.

Когда Гесс вышел, он минут десять ходил по кабинету, борясь с раздражением. На его столе лежал полный список членов его правительства, руководства СА, разведки — все имена и все структуры, необходимые для запуска его плана, то есть все необходимое, чтобы начать. Но у него не было главного — ощущения реальной власти.

Не это ли дал понять ему сейчас его предполагаемый заместитель? Проанализировав такую возможность, Адольф улыбнулся. В двадцать третьем, не имея ничего, они щедро делились друг с другом абсолютной убежденностью, что будут там, где должны быть, и получат то, что обязаны иметь. И вот теперь, когда остался лишь шаг, Рудольф засомневался? Нет.

— Нет, тут другое что-то, — сказал себе Адольф и поежился: таким неприятным показалось это предположение.

Телефон продолжал трещать. Потребовалось его вмешательство в какие-то дрязги по поводу новых назначений; звонил с жалобой Филипп Бухлер, «старый боец» и человек сдержанный, — ему фюрер не мог отказать; звонили из Лейпцига — на двадцать третье был назначен суд над тремя прекрасными парнями, лейтенантами вермахта, ловко вербовавшими в партию своих сослуживцев офицеров. Наконец, позвонил Рем и напомнил, что соратники дожидаются Гитлера в «Баварии».

Находясь в Мюнхене, они почти ежедневно встречались в этом ресторане в определенное время и за обедом решали кучу проблем.

Сегодня в меню значились реструктуризация аппарата НСДАП, создание новых отделов и, соответственно, — блюдо от шефа! — новые назначения на посты. Перед уходом фюрер позвонил Гессу, но тот сказал, что не придет, слишком много дел.

— Ты мне нужен! — сердито и вкрадчиво произнес Гитлер и в ответ услышал:

— Адольф, извини, но я больше не могу посещать наши партийные обеды. У меня все время болит желудок.

— Ну конечно! Зато я их посещать обязан! У меня ведь нет выбора! — заорал фюрер. — Я обязан жевать под болтовню и столпотворенье, потреблять сплетни вместо соуса и вилкой подписывать приказы! Очень хорошо! — И он швырнул трубку.

В «Баварию» он приехал настолько раздраженным, что полчаса никто из собравшегося там общества не смел заговорить. Все столики были заняты соратниками по партии. За большим столом в правом дальнем углу зала, который назывался столом фюрера и «круглым столом», сидело его ближайшее окруженье — Геббельс, Лей, Грегор Штрассер, Ганфштенгль и Рем (отсутствовал Геринг, уехавший в Пруссию). Здесь же маячил, то исчезая, то вновь материализуясь, Мартин Борман. За ближайшим к «круглому столу» столиком располагались Гоффман, Эссер, Бухлер, фон Ширах, Гиммлер, казначей Шварц и Дарре. Зал в напряжении дожидался первых реплик фюрера, после чего все вокруг обычно приходило в движенье и ресторанный зал превращался в своего рода канцелярию; разносящие блюда и напитки официанты то и дело сталкивались с функционерами, входящими и выходящими с бумагами в руках.

Гитлер редко молчал в стенах «Баварии»; если же такое случалось, все знали — фюрера что-то выбило из колеи. О том, что его выбило на этот раз, догадывался один Борман. Гитлер часто кричал на соратников; он мог затопать ногами, сорваться на площадную брань, но никто и никогда не слышал, чтоб он орал на Гесса. Мартин, находившийся рядом с Гессом в момент звонка фюрера на Шеллингштрассе и слышавший последнюю фразу своего шефа, понял, как отреагировал на нее Гитлер. Борман еще с Бергхофа собачьим нюхом чуял накапливающееся между ними обоими напряженье, хотя никаких видимых признаков не наблюдал.

Положив трубку, Гесс сделал глубокий вдох, затем попросил Мартина отставить все дела и поехать в «Баварию».

— Я приеду к семи, — коротко бросил он.

Теперь, наблюдая вместе со всеми за угрюмым вождем, Борман ждал его первого слова, чтобы тут же вставить свое. Так и вышло, и это вызвало очередной шквал негодования в сердцах товарищей по партии — только подумать, опять этот выскочка тут как тут и что-то шепчет в ухо мрачного Адольфа, к которому сам дьявол сейчас поостерегся бы приблизиться. А вождь ничего, даже как будто посветлел и кивает на стул рядом.

Реорганизация аппарата НСДАП, который следовало оперативно приспособить под новые нужды, состояла в четком определении функций комитетов и разграничении полномочий. В новой ситуации фюрер в очередной раз перетряхивал аппарат, вязал по рукам одних и подталкивал вперед других, идущих на смену. Так, сегодня он высказал ряд претензий к шефу оргкомитета партии Грегору Штрассеру и стимулировал Роберта Лея. Затем призвал Эрнста Рема к тесному сотрудничеству с его молодым коллегой и подчиненным Генрихом Гиммлером, причем особые инструкции в этом «альянсе» были втайне даны лишь последнему. Фюрер планировал также создание ключевой структуры — центрального политического комитета, однако вакансию пока оставил открытой. Рядом с ним на стуле ерзал Геббельс — у него участились конфликты с Розенбергом, считавшим себя главным партийным идеологом и часто внедрявшимся в текущую пропагандистскую деятельность, в которой, по мнению Йозефа, он ничего не смыслил. Однако только что вышла его книга «Миф XX века», и идеолог окончательно задрал нос. В конце этой весны они четверо — Геббельс, сам фюрер, Лей и Гесс — одновременно взялись ее прочитать, чтобы по прошествии двух недель обменяться мнениями. Так и сделали. Гитлер назвал книгу очень умной, Гесс с ним согласился; Геббельс присоединился к мнению обоих, хотя все время был так занят, что не успел ее даже раскрыть. Гесс, правда, тоже признался ему по секрету, что, добравшись до фразы о том, что «марксизм смешал идеи интернационализма, классовой борьбы, пацифизма с не имеющим ничего общего с ними принципом социализма», дальше читать не стал, потому что почувствовал, что заранее со всем согласен. Один только циник Лей сказал то, что думал: «Начал читать и бросил. Чушь собачья!»

Сейчас Йозеф втайне надеялся, что фюрер даст ему четкие полномочия, которые позволят избавиться от не имеющих ничего общего с действительностью инициатив Розенберга. Однако Гитлер почти не смотрел в его сторону, и Геббельс решил поговорить с Гессом, который только что появился, голодный и усталый, и, увидав плотное кольцо людей вокруг фюрера, с видимым удовольствием уселся в другом конце зала с намереньем что-нибудь съесть в относительном одиночестве. Гесс тоже порой вмешивался в пропаганду, но, в отличие от Розенберга, никогда не пытался командовать, оставляя выбор за Геббельсом как непосредственным исполнителем. К тому же и у Гесса с Розенбергом осложнились отношения из-за тесных контактов последнего с Юлиусом Штрайхером, а потому…

Йозеф выбрался из кольца окружения, взял в баре ресторана бутылку рейнвейна и подсел к Рудольфу. Тот жевал, одновременно просматривал уже подсунутые ему документы и что-то из них вычеркивал. Они молча выпили по рюмке, и Гесс вопросительно посмотрел на Йозефа.

— Я завтра еду в Лейпциг, — объяснил тот, — и, как всегда, в последний момент получаю подкрепленье в лице этих кретинов из «интеллектуальной школы», которые только и умеют что науськивать на жидов всех и вся. В данный момент это выглядит глупо. У меня уже все трибуны распределены — все выполняют установку фюрера с точностью до запятой. А отправь я их назад, Розенберг такую историю затеет! Я… просто не знаю, как быть, — признался он честно. — Послезавтра речь фюрера на суде — спросят с меня… А фюрер раздражен. Дарре сунулся было с чем-то, так до сих пор жалеет.

— Я тебя понял, — отвечал Гесс, — но вопрос, по-моему, нужно решать с другого конца. Если ругать жидов у нас принято вместо рукопожатья, так я с этим уже семь лет борюсь, потому что глупо и делу вредит. Теперь ты сам видишь…

— А я тебе и не возражал никогда.

— Но и не поддерживал!

— Хорошо, договорились, — кивнул Йозеф. — У меня на Юлиуса есть кое-что. Думаю, и у Гиммлера найдется. Но Розенберга я тебе с радостью уступаю… О! — Он повернулся к входным дверям. — Вот и сам Юлиус Штрайхер пожаловал. Легок на помине!

Гесс, тоже оглянувшись, иронически усмехнулся — вошедшего Штрайхера сопровождал один из ближайших помощников Геббельса Вальтер Функ, который, увидав своего шефа в обществе Гесса, резко замедлил шаг.

Юлиусу Штрайхеру, гауляйтеру Франконии и редактору «Дер штюрмер», недавно исполнилось сорок пять. Его едва ли можно было назвать симпатичным, поскольку помимо многих пороков на его лице всегда была написана ненависть. Про него шутили, что он даже спит с этим выражением. С кем бы ни начинал разговор Штрайхер, какого бы предмета ни касался, он все, всегда и везде сводил к одному предмету — «проклятым жидам» и одному чувству — ненависти. В этом отношении он был феноменом даже в среде, где антисемитизм заменял рукопожатия. С этой ненавистью и застрявшей в горле бранью он являлся всюду, точно со знаменем, и, как полагается знаменосцу, всюду проходил без преград. В руках он обычно держал хлыст из кожи носорога, которым похлопывал себя по открытой ладони, и этот хлыст на многих производил сильное впечатление.