Псковская Аркадия. Сборник рассказов - Алексей Вячеславович Баданов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Летом это было, в начале каникул, хорошо я в отпуск не ушла ещё, а то так бы и разобрали всё с моими книжками…В общем мы с Татьяной подружились и осталась я у неё на 15 лет. Я бы и потом не съехала, да только умерла она. Тихо так, как жила. В воскресение съездила в церковь в райцентр, причастилась. Наша то закрыта была тогда. Попросила баню стопить. Помылась, напарила я её хорошо, она парится любила. Крепкая была, хоть и на девятом десятке. Легла спать и умерла. Я утром пришла к ней в комнату, а она улыбается и не дышит…
Тропинка пошла вниз и вскоре впереди сквозь неровный частокол ольхи и осины показалась ярко синяя гладь озера. Как и обещал мой тёзка, мне действительно предстояло проехать метров сто по воде вдоль берега. Лес перерезал глубокий обрывистый овраг с журчащим по его дну ручьём и спуститься вниз, а уж тем более выехать обратно было невозможно.
Анна Никандровна подтвердила, что вдоль берега всегда шла насыпная дорога, которую местные жители крепили гатью и даже устанавливали что-то вроде дорожных столбов по наружной её стороне, остатки которых ещё торчали немного из-под воды. Произведя пешую разведку, я решил, что деваться некуда, нужно ехать «по воде, аки по суху», как назвала этот способ передвижения моя главная пассажирка. До самой сожжённой деревни оставалось километра три. Она находилась на вершине довольно высокого пологого холма на противоположенном берегу озера и была отлично видна нам.
Когда я вернулся в машину я услышал следующее:
– Здесь на озере две деревни было. Там Глубокое, а чуть правее того места, где мы из лесу выезжали – Торбыши. Там земля похуже и как-то повелось что там хуже жили – голытьба одна. Торбышинские в коллективизацию сразу сами и в колхоз пошли – «Красный путь» назывался. Наши то до последнего держались, уже когда из райцентра с наганами приехали и две семьи увезли – поминай как звали, только тогда зашли. А как немцы пришли – так многие торбышенские в полицаи подались.
– Баб Ань, а глубокинские – в партизаны?
– Нет, дочка, Из нашей деревни никто в партизаны не пошёл. Мужиков то и не было – подростки да старики. Но партизаны были в лесах этих. Разные были. Бывало повоюют, а бывало и пограбят. Человек с оружием, когда сам себе хозяин – сатанеет. Ни страха не знает, не совести.
Мы без труда проехали по утонувшей дороге, не погружаясь глубже ступиц. Выехав снова на берег, я вышел осмотреться.
Когда я вернулся, Анна Никандровна молчала. По щеке катились слёзы.
– Дом то у нас был самый лучший – пятистенок, папа мебель хорошую сделал. Уютно было, хорошо. Не обшит был, просто брёвна, так мне всегда казалось, что брёвна тёплые. Я на лавке любила спать, на кухне. Прижмусь щекой к стене и думаю, как всё хорошо вокруг. Вот папа с братьями дрова колют, а мама стряпает, а у Зинки—подружка у меня была, собака ощенилась. Так и засыпала.
На краю нашей деревни вдова жила – Тоня. У неё мужа ещё до войны на лесосеке задавило. Двоих деток растила – Колю и Машу. Красивая была, видная. К ней сватался мужичёк один торбышевский, Венькой звали, не знаю, может Вениамин полное имя. Бобыль, да и в летах, она и отказала. Под немцами главным полицаем стал, хотя партейный, но скрыл как-то. Стал он снова к нашей Тоне захаживать, мол тяжело одной, помогу. А у Тоньки-то этой помощник уже и так был. Офицер немецкий. Молодой, статный. И к ней, говорят, серьезно отнёсся – мол увезу, женюсь, будешь майне фрау.
Так вот этот Венька подкараулил жениха Тониного, когда тот вечером от неё уходил – а немец приличный был, на ночь никогда не оставался, и застрелил его из кустов в спину. И сам же первый побежал докладывать, мол в Глубоком партизаны убили офицера. А наши то видели, как всё было, только их не спросил никто.
Приехали назавтра – тьма тьмущая – на броневиках, на мотоциклах, грузовиков с солдатами штук пять. Собрали всех на краю, как раз напротив Тониного дома. А невдалеке – торбышевских поставили. Смотреть. Венька то этот впереди всех стоял. И объявили: так мол и так, за убийство офицера и помощь партизанам деревня подлежит уничтожению. И объявлял-то тоже наш, русский, не местный правда, не знаю откуда.
Я потом думала. Нам бы в этот момент бежать. Лес рядом, кто-то бы точно убежал. Немцы то стояли основные чуть в сторонке. Никто нас на мушке не держал. Перед нами офицер, два солдата с винтовками на плече, да русский этот, в форме, но без оружия. А все как одеревенели. Не поверили. Как будто не про нас это вовсе или в шутку. Сейчас мол подмигнут и уедут. Не уехали.
– Вот здесь как раз стоял овин колхозный. – Мы только начало взбираться на поросший ивняком холм, выбравшись из леса. —Туда нас всех и загнали. Когда заходили, женщины, дети плакали уже. Сопротивляться начал только Коля мой. Ему почти восемнадцать было, здоровый был парень, красивый, в отца. Ударил немца одного, с ног сбил, да куда там, навалились, закинули к нам в овин со свернутым на бок носом. Дверь закрыли, заложили засов снаружи. Такой деревянный брус в две кованные скобы вставлялся, вместо замка....
Голос Анны Никаноровны не дрожал, но в этой части своего рассказа она говорила медленно, с большими паузами между словами, четко произнося каждый звук. Я почувствовал, что она снова переживает эти страшные минуты. Мы въехали на самую вершину холма и остановились, наверно, где-то в центре деревни. Я заглушил автомобиль, открыл дверь. Несмотря на яркое солнечное майское утро, стояла звенящая, оглушающая тишина. Или в этот момент я не мог ничего слышать, кроме голоса рассказчицы.
–…мы слышали, как два солдата о чем-то переговаривались по-немецки, обходя наш овин вокруг и поливая стены бензином. Они, кажется, шутили. Я запомнила, что один из них нервно смеялся высоким, на грани фальцета, голосом… Вообще все ощущения, обострились. Я чувствовала резкий запах трав, запах ветра, леса, запах воды нашего озера, запах чуть сырой земли у нас под ногами, пахли нагретые солнцем брёвна, бензин. Я ясно слышала все звуки внутри и снаружи. Вой, плач, проклятия, молитвы не сливались для меня
