Псковская Аркадия. Сборник рассказов - Алексей Вячеславович Баданов

      Наконец полынья была освобождена, и мы с отцом Евгением затянули на два голоса: «Во Иордане крещающася тебе Господи…» «Т-т-троическое яв-в-вися пок-клонение», – присоединился к нам обнаженный Боренька, скинувший тулуп в санки и оставшись в одних дырявых валенках. «Родителев бо глас свидетельствоваше тебе», – продолжали мы, жестами приглашая Бореньку поспешать. «Воз-з-з-любленного тя с-сына именуя», – отвечал он нам, постепенно приближаясь к проруби. «И дух в виде голубине извествоваше словесе утвеждение», – Боренька подошёл к краю и вдруг резко, как футболист, бьющий по мячу, скинул один за другим валенки. Мы встали справа и слева и взяли его за руки. «Явлейся Христе Боже» заорал уже благим матом Боренька и сиганул в чёрную воду. «Во имя Отца – аминь», – голос отца Евгения был ровным и спокойным, как на службе. «А-а-а! И мир просвещ- бр – буль!», – орал появляющийся над водой Боренька. «И Сына – аминь». «Слава Тебе! А-а-а!» «И Святого Духа, всегда, ныне и присно и во веки веков – аминь.»

Мы вытащили Бореньку и поставили его на сено рядом с прорубью. Пока я искал и отряхивал закинутые им в сугроб валенки, Боренька стоял, обняв Орлика и прижавшись к его тёплому крупу. Конь опустил голову ему на плечо и, казалось, что-то шептал на ухо. Отец Евгений надел на Бореньку тулуп и нарыл его одеялом.

– Уф, жарко стало, сказал Боренька, забираясь в дровни. Как только мы сели, Орлик оглянулся, кивнул и зашагал в сторону дома.

Обратно ехали молча и каждый думал о своём.

Было уже около одиннадцати вечера и огни в деревенских домах один за другим гасли. Во всей вселенной вокруг разлилось умиротворение. Мир готовился к новому дню. Я услышал за спиной прерывистый храп и обернувшись увидел, что Боренька спит в позе эмбриона, укрывшись с головой одеялом.

«Слава в вышних Богу и на земли-и-и мир, в человецех бла-а-говоление…» – звучало где-то высоко-высоко, под самыми звёздами.

Псков, январь 2016.

Скорая помощь.

Был ясный жаркий июльский день с бесконечной высью безоблачного синего неба.

Я приехал погостить на пару дней к давнему приятелю – иконописцу Юре в деревню, затерянную среди лесов и заболоченных речушек Шелонской пятины. Посреди деревни, вестником былого величия белел храм, выстроенный в традициях классицизма и изрядно контрастировавший с десятком покосившихся изб, слепленных в первые послевоенные годы «из того, что было».

Населяли деревушку в основном летние питерские дачники, местными были только две древние старушки, символично поселившиеся в первом и последнем доме, за что Юра называл их Альфа и Омега.

Неподалёку от храма, среди высоких разлапистых тополей и ёлок, составлявших когда-то часть усадебного парка, сохранилась церковная сторожка из красного кирпича, построенная «во время оно». По прямому назначению теперь она не использовалась и была отдана Юре на лето в качестве мастерской, в которой он и жил. К ветхому кирпичному прямоугольнику с северной стороны была пристроена дощатая веранда, окна которой были выставлены по причине летней жары, а оконные проёмы затянуты зеленой антимоскитной сеткой. В веранде стояла гостевая пружинная кровать, занятая мною и грубо сколоченный стол. Вместо табуреток использовались широкие березовые пни.

Было около полудня, я только встал, а Юра, начинавший работать вскоре после рассвета, готовился к обеденному перерыву. Пока же мы пили травяной чай, собранный и насушенный Олимпиадой Никаноровной – «Альфой», из толстых глиняных кружек и рассуждали о высоком.

– Вот скажи, Саш, что ты думаешь о «господдержке» в распространении православия и нравственном преображении мира? – Юра подул на горячий чай, удерживая кружку двумя руками,– Вот была церковь апостольская, гонимая. Она была маленькая, но честная. Быть христианином не то что не сулило никаких земных благ, а было смертельно опасным делом. Три века она расширялась, распространялась и наконец христианином стал император Константин. При нём идея стала государственной и начала выхолащиваться. Но при этом распространилась государственными средствами на весь цивилизованный мир, преобразила цивилизацию. – он сделал изрядный глоток и замолчал, ожидая моего ответа.

Я и сам много думал об этом, но прийти к окончательному решению не мог.

– Подумай пока, я сейчас. Кисточки забыл замочить. Засохнут.

Юра встал, открыл висевший на стене деревянный шкафчик, достал оттуда советского времени граненый стакан и коричневую бутылку с надписью: «Ацетон ЧДА». Стакан он поставил на стол рядом с чаем, налил почти до краев ацетона и ушёл в мастерскую за кисточками.

«Конечно в Евангелии сказано однозначно – кесарю-кесарево, – думал я, но история не терпит сослагательных наклонений, всё уже произошло, как произошло. Среди патриархов и государственных деятелей были и святые и преступники и больные на голову и непонятно кого больше. Пожалуй, я склоняюсь…»

Ход моих рассуждений был прерван грохотом у меня за спиной. Я увидел округлившиеся глаза Юры, выходящего из мастерской на веранду с десятком измазанных краской кистей в руке, и обернулся.

Дальнейшее я видел, как бы в «слоумо», но от неожиданности не сообразил, должен ли я что-то сделать.

Грохот был вызван тем, что дощатую дверь веранды открыли пинком ноги. Открывший – худой измождённый мужчина средних лет с безумным взглядом в чёрном пиджаке из кожзаменителя на голое тело, рваных красных спортивных штанах с отдельно висящими сбоку тремя белыми полосками и в новых лакированных туфлях на босу ногу – сделал три длинных замедленных прыжка и приземлился перед стаканом, на котором и был сфокусирован его взгляд.

Всё произошло так быстро, что Юра успел только сделать некий неопределенно-запретительный жест, а я сидел на своём березовом пне и не понимал, что происходит.

Мужчина взял в руку стакан с ацетоном и молча с остервенением залпом выпил его. Затем он также, огромными плавными прыжками, даже немного зависая в воздухе, словно булгаковский вампир Варенуха, выбежал в открытую дверь. Мы с Юрой вышли следом. На улице мы увидели, как наш неожиданный посетитель перемещается по тропинке в сторону храма. Прыжки его становились всё медленней и плавней, как наконец, метров через пятьдесят, он в очередной раз поднялся в воздух и плашмя, с глухим стуком упал, несуразно, как сломанная кукла, распластавшись по земле.

Я вопросительно посмотрел на Юру.

– Славик. Внук Егоровны, «Омеги». Пятый день в запое.

– Понятно,– ответил я, – Пойдём спасать.

Мы подошли к Славику, перевернули его на спину. На губах у него была пузырящаяся белая пена. Глаза закатились вверх. Пульс слабый. Других признаков жизни Славик не подавал.

– Надо скорую, – констатировал Юра. – У тебя телефон принимает?

– На колокольне. Две палочки «едж». А здесь глухо.

Я поднялся по затертым каменным ступеням на колокольню и начал переговоры.

– Станция скорой помощи. Что у вас?

– Мужчина, лет сорока. Тяжёлое отравление.

– Чем отравился-то? – голос на другом конце