Игла бессмертия (СИ) - Бовичев Дмитрий

Подойдя к крыльцу, он постарался приветливо улыбнуться гостье.

— Здравствуйте, сударыня!

— Сударыня?! Ну, знаете, ну, знаете… сударь! — только и сказала разгневанная кокетка.

Губы её сомкнулись в тонкую линию, а лицо пылало румянцем. Не проронив больше ни слова, барышня стремительно удалилась.

По возвращении в трактир голова у Воронцова, кажется, разболелась пуще утреннего. А на столе всё так же стоял горшочек, который принёс Тихон.

— Поможет, говоришь? — спросил он сам себя. — Ладно, попробуем.

Он приложился к краю и сделал большой глоток.

* Калита — кошелёк.

** Сette inégalité (франц.) — это неравенство.

Глава 7

Утром никто из служивых не хотел просыпаться, хотя многолетняя привычка уже всех разбудила. В самом деле, когда ещё доведётся поваляться без дела, понежиться в дрёме и праздности? А тут на тебе — глаза открываются сами собой. «Э, нет, — подумывал каждый, — погоди, не балуй, вот я на другой бок повернусь». Так и вертелись все трое, уж, казалось, ещё чуток и начнут крутиться разом — «строем».

— Ну, довольно, — сказал Николай, вставая с лавки. — Доброго утра!

Ему никто не ответил, Олег ещё спал, счастливчик, а товарищи упорствовали. Хозяева же пробудились ещё спозаранку и ушли по своим крестьянским делам.

А Николай отправился на двор по известному утреннему делу.

Хорошо утром в деревне, когда мир свеж и пронзителен, когда прохладный, полный влаги воздух легонько касается лица и с готовностью наполняет грудь. А вокруг запах яблок, и со скотного двора веет скошенной ещё засветло травой, и обязательно недалеко кричит от радости какая-нибудь пичуга. Кажется, всё вокруг вот только-только на свет народилось, и впереди жизнь прекрасная и удивительная. И даже если тебе идёт уж пятый десяток, ты всё равно в это мгновение так же молод и открыт, как трёхлетний карапуз.

Вот и Николай стоял посреди двора в одном исподнем да старых Антиповых лаптях и наслаждался утром. Ему думалось, что редко когда в суете случается такое покойное мгновение и что хорошо бы растянуть его ещё немного.

Нега оборвалась разом, когда сбоку, со стороны амбара, неслышно вышел казак с обнажённой шашкой. Сделал он это так внезапно, уверенно и стремительно, что Николай только и успел, что вздрогнуть. Был пришелец уж сед, висячие его усы почти не имели чёрного волоса, одет по-военному: в кольчуге, с пистолетом и кинжалом, заткнутыми за пояс; ладно подогнанная амуниция не издавала при движении ни звона, ни скрипа.

— А и здоровы ж вы спаты, татюшкы, — сказал он вместо приветствия. — Эдак и жизнь проспаты можно. — Остриё шашки опасно приблизилось к беззащитному животу Николая.

Из подклети вышел ещё один — совсем молодой казачок, тоже в кольчуге и при оружии, но этот звенел и дребезжал за двоих.

— А ловко, батьку, мы этого пентюха старого сцапалы, — весело заявил он.

— Ни, вин ще нэ старый. В мынулый час в Турэтчине мени б за нього отсыпалы полный кошель серебра, — не согласился седой, глядя на Николая и поглаживая левой рукой усы.

— А нынче?

— Ныне невидомо, яки там цены, колы турок дюже побылы.

— Да-а… Жаль. То бишь не жаль, что турок побылы, а жаль…

— Э, нэ жалься, сынку, нэ по-казачьи це. Як Господь Бог вершить, так и буде. А цього полонянына я до бусурман не став бы везты, — неожиданно заключил старик.

— Пошто?

— Убёг бы вин, ще меня б прырэзав. Ты нэ гляды, що вин смирный, нутро у нього твэрдэ.

— Откуда знаешь?

— А ты поживы з моё — теж дизнаешься.

— А что ж тогда з ным делать?

— А ничого з ным не зробыты, порешить разве.

— Как же так, батьку? — удивился молодой и захлопал ресницами. — Прямо тут?

И сразу стало видно, что казачок боится отнять жизнь, видно, не проливал ещё чужой крови.

— Чому тут? Та и нэ нашего разуму ця справа. Степан вершить буде.

Казачок облегченно улыбнулся.

Всё это время Николай стоял смирно. Он хоть и подумывал сбежать в дом, но больная нога не позволила бы потягаться в прыти со старым воякой, да и изнутри слышался шум и брань.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Топай, тать, топай в хату.

Внутри уже тоже были казаки, они громко препирались, а некоторые трясли шашками.

— Посекты их!

— Нет, за ноги повесить!

— Дышит вин, нэ, Пэтро?!

— На кол, на кол их!

— Та тише, нэ слышу!

— Спочатку их порубаты!

— А, вот ещё один! Режь его, Архип!

— А ну, умолкнули, бабы базарные! — гаркнул уже седой, но ещё крепкий казак, и все замолчали.

Один из них склонился над распростёртым на полу своим товарищем и слушал грудь. В углу, зажатые тремя чубатыми воинами, стеснились Фёдор и Олег. Демид сидел, прислонившись к стене, и зажимал руками рану в боку; голова его была вся в крови.

— Дышит! Живой!

— Слава богу! — перекрестился старый казак, недавно утихомиривший остальных.

— Перевяжите этого.

— Та для какой потребности, Степан? Ведь ясно, что тати, ведь гасило у того подлюки под рукавом было, вон и Григория твоего он мало не вбыл.

— Для такой, что поперву расспросить их треба. Который тут голова? Архип, кликни старосту.

Казак, пленивший Николая, сдал его с рук и отправился обратно на двор.

— Я среди них главный, капрал гренадерской роты Снегирёвского пехотного полка Николай Тихомиров.

— Тогда, капрал, — посмотрел ему в глаза старый казак, — якщо не хочешь горячего расспроса, сказывай, для чого вы сюда опять полизлы и скилькы вас ще чекаты?

— Ты моё имя знаешь, и коли ты православный христианин, то сперва сам назовись.

— Степан Перещибка, вильный казак и здешний голова.

— Знакомство наше, Степан, не с того боку началось. Люди твои меня татем зовут, но сам я за собой вины не знаю и оттого думаю — ошиблись вы.

— Эк ты складно баешь. Ну, рассказывай свою правду, а мы послухаем.

— Моя правда такая: мы все вчетвером состоим при господине капитане лейб-гвардии Измайловского полка Воронцове Георгии Петровиче. Сам он должен прибыть сюда со дня на день из Боброцска.

— Що? Якой ще лейб-гвардии? — спросил один из казаков.

— Помолчи, Богдан. Навищо вы сюда прыйшли?

— О том господин капитан знает. А из лейб-гвардии — значит, из стражи государыни императрицы.

— Ишь ты, куда загнул, — снова встрял давешний казак и заслужил строгий взгляд от атамана.

— Ладно, кхм, садись. — Степан сел сам и указал на лавку Николаю. — Складно, складно. А бумага у тебя есть?

— Подорожная у господина капитана.

— Що ж цэ, чего нэ хватишься, все у капитана, и сам вин мало нэ кум императрицы, — сказал Перещибка, усмехнувшись.

За ним засмеялись и казаки. В светлицу вошел староста и встал скромно позади Степана, чуть наклонясь, стеснившись, будто и не хозяин в своем доме.

— Антип, расскажи-ка нам, що воны тебе сказывалы.

— А что? Говорили, мол, по государеву делу пришли, а что за дело, то не моего ума дело. Ждать начальника тут будут, обещались платить серебром, но за ужин денег не дали.

— Как же не дали? Заплатили, Степан Остапович, сполна заплатили, — вмешалась женка старосты, которую никто не замечал. — Вот, Олег мне дал вчерась, глядите.

Она достала из кармашка под юбкой серебряный гривенник. Антип, увидавши монетку, хотел было что-то сказать, но посмотрел на жену и передумал.

— Олег? Это который?

— А вот, молоденький.

— Цэ правда? — спросил Олега Степан.

Тот отрицательно помотал головой и хотел еще что-то объяснить.

— Немой он, убогий, — не дал ему это сделать Николай.

— А я ещё думал: экий парень молчун, — сказал Антип озадаченно.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— На що вин с вамы? — спросил Перещибка.

— На то воля господина капитана.

— Та що ты мени про капитана долдонишь? Видно же, що у тэбэ нэ пень на плечах, так отвечай!

— Не могу, дело государево, и говорить о нём только начальник может.