Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Первые же записи, сделанные 9 апреля 1934 года, свидетельствуют об исключительной уверенности в себе, с которой Рэнд подходит к фундаментальным вопросам:
Это лишь первые пробы пера философа-любителя. Подвергать повторному анализу те идеи, которые появились, лишь когда я овладею философией, и потом уже оценивать, что я могу добавить к сказанному ранее или повторить старое, но лучше.
У человека как вида есть только две неограниченных способности: страдать и лгать. Я буду бороться с религией как с корнем всей человеческой лжи и единственной причиной страданий.
Я убеждена – и собираюсь собрать все необходимые факты, – что величайшее проклятье человечества состоит в его способности считать свои идеалы чем-то абстрактным, чем-то никак не связанным с повседневной жизнью. То есть в способности людей жить совсем не так, как они думают, и таким образом изолировать мышление от своей жизни. Это касается не только последовательных и расчетливых лицемеров, но и всех тех, кто, будучи предоставлен сам себе, допускает полный разрыв между глубокими убеждениями и фактическим существованием – и тем не менее верит, что у него есть какие-то убеждения. Эти люди считают бесполезными либо свои идеалы, либо свою жизнь, но чаще – и то, и другое.[60]
Ницше и «я»
Открытая ненависть к религии, демонстративный элитизм, отказ от любой нужды в страдании; стремление к немедленному претворению своих идеалов в жизнь – первые шаги Рэнд на философском поприще со всей очевидностью свидетельствуют о влиянии на нее Фридриха Ницше, фактически единственного философа, которого она серьезно изучила.
Так говорил Заратустра (1883–1885) – первая книга на английском языке, которую Рэнд приобрела в США, и за прошедшие годы этот труд стал для нее настоящей домашней библией. В трудные минуты она вновь и вновь обращается к нему, чтобы вернуть себе мужество и убедиться в правильности выбранного ею пути. Оговорки вроде «Ницше полагал…» или «как говорит Ницше…» в ее текстах начали появляться задолго до «философского дневника»[61]. Вероятно, Рэнд познакомилась в ницшеанством еще в юности, в Петрограде, где имя немецкого философа имело вес и в среде предпринимателей, и в авангардистских кругах, в том числе среди прогрессивно настроенных членов городской еврейской общины.
Независимо от примера миллионов юношей, инфицированных интересом к философии через труды изобретателя Сверхчеловека, а точнее благодаря их пафосу ниспровержения вкупе со стилистическим совершенством, в случае Рэнд свою роль сыграл и другой, психологический момент. Тонко чувствующим молодым людям, которых избегают ровесники, на критическом этапе становления их личности сочинения Ницше дарят экзистентное оправдание их социального аутсайдерства и отверженности, своего рода матрицу понимания собственной инаковости, которая соблазняет вдобавок еще и тем, что именно она позволяет им ощутить себя частью подлинной элиты.
Вовсе не безобидный мотив: в нем всегда отыщется нарциссический привкус. Двадцатидевятилетняя Рэнд, как мы видим, хорошо осознает подвох, кроющийся в иллюзии элитарности:
15 мая 1934 года
Когда-нибудь я узнаю, являюсь ли я необычным экземпляром человеческого вида: ведь в моем случае инстинкты и рассудок неразрывно связаны, причем рассудок руководит инстинктами. Являюсь ли я исключением, или я, скорее, нормальна и здорова? Может быть, я под видом философской теории лишь навязываю другим свои личные особенности? Я необыкновенно умна – или просто необыкновенно честна? Думаю, второе. Ну и пусть: честность – тоже форма интеллектуального превосходства.[62]
Эти строки демонстрируют недоуменную рефлексию, мало того, по главному своему импульсу они напоминают направление мысли, характерное и для Симоны Вейль, и для Ханны Арендт, и для Симоны де Бовуар. Каждую из этих женщин с ранней юности мучает вопрос: почему же я так сильно отличаюсь от других? В чем состоит отличие, не позволяющее мне понять и пережить то, что дано всем остальным? Я еду по встречной полосе автобана жизни или, наоборот, вся эта масса сигналящих людей, которые мчатся мне навстречу и слепят фарами? В основе любой философски ориентированной жизни лежит подобный вопрос.
Сократическое напряжение
Получается, что философ(ка) по природе своей – это пария со странными взглядами. Вещун(ья) правильной жизни, следы которой можно обнаружить и расшифровать даже на дне самых глубоких заблуждений. Как бы то ни было, таков вполне достоверный способ описания той роли, которую в начале 1930-х годов Айн Рэнд и ее современницы Вейль, Арендт и Бовуар всё увереннее примеряют на себя. Не то чтобы это был их сознательный выбор. Просто они осознают, что у них в этом мире совсем другая роль. И они не сомневаются в том, что́, или кто, является проблемой. Вовсе не они. Другие. Говоря иначе: все остальные.
Если придерживаться такой точки зрения, то подлинный импульс удивления, лежащий в основе любого философствования, – вовсе не в том, действительно ли «вообще что-то существует», а в искреннем недоумении того или иного человека, испытываемом им оттого, что все остальные действительно живут так, как они живут. Таким образом, изначальная проблема философского мышления в этой версии имеет не онтологический или гносеологический характер, а социальный. Она затрагивает не отношение «я» к безмолвному миру, а отношение «я» к говорящим другим.
В тот исторический момент, когда Рузвельт в 1934 году бесповоротно направил свой «Новый курс» по государственному пути, Айн Рэнд ощутила не меньшее отчуждение среди своих американских сограждан, чем Ханна Арендт – в берлинском отделении полиции, Симона Вейль – в чаду дебатов в коммунистических кружках, а Симона де Бовуар – в учительской комнате руанского Лицея Жанны д’Арк.
Что-то пошло не так в этом мире, что-то не так с людьми. Возможно, всегда что-то шло не так. Но что именно? И как в начале 1930-х годов отдельный человек может выразить этот всё более тревожный кризис при помощи слов?
III. Эксперименты (1934–1935)
РЭНД СТРЕМИТСЯ НА БРОДВЕЙ
БОВУАР – К ОЛЬГЕ
ВЕЙЛЬ – НА ФАБРИКУ
А АРЕНДТ – В ПАЛЕСТИНУ
Обвинение
Пришли все: Фрэнк Капра, Пола Негри, Глория Свенсон, Марлен Дитрих, наряду со всеми русскими аристократами-эмигрантами Лос-Анджелеса под предводительством бывшего царского генерала Ивана Лебедева[27], сидящего в первом ряду. Разумеется, он счел своим долгом поддержать вундеркиндку в этот решающий день. Мало того, поздним вечером Лебедев пригласил всех на пати, устроенную в честь Айн Рэнд в кафе White Eagle – привычном месте встреч русской диаспоры[1].
Но сначала скажут свое
