Добывайки в поле - Мэри Нортон

— Хочешь мяса? — мимоходом спросил он. — Можешь взять ногу.

— Я и пальцем до нее не дотронусь! — негодующе вскричала Арриэтта.

Она поднялась с земли и отряхнула юбку.

— Бедняжка, — сказала она, указывая на полевку. — А ты — противный, — добавила она, указывая на Спиллера.

— А кто не противный? — заметил Спиллер и снял с ветки колчан.

— Дай посмотреть, — попросила, оборачиваясь, Арриэтта.

Ей вдруг стало любопытно.

Спиллер передал ей колчан. Он был сделан из пальца от перчатки, крепкой перчатки из толстой кожи; стрелы — из сухих сосновых игл с грузилом на одном конце и шипом от терновника на другом.

— Как ты прикрепляешь шип? — спросила она.

— Смолой–дикой–сливы, — пропел Спиллер, слив три слова в одно.

— Смолой дикой сливы? — повторила Арриэтта. — Они отравленные? — спросила она.

— Нет, — сказал Спиллер. — Это нечестно… Попал или промахнулся… Им надо есть… Мне надо есть. И я убиваю их быстрее, чем сова… И не так много.

Для Спиллера это была очень длинная речь. Он перекинул колчан через плечо и отвернулся.

— Я пошел, — сказал он.

— Я тоже, — сказала Арриэтта, скатываясь с насыпи.

Они шли рядом по сухому рву. Арриэтта заметила, что Спиллер все время смотрит по сторонам, блестящие черные глаза не знали ни секунды покоя. Порой, услышав чуть заметный шорох в траве или в кустах, он застывал на месте. Он не напрягался, не настораживался, нет, просто переставал двигаться. И сразу же сливался с тем, что его окружало. Один раз он нырнул в сухой папоротник и вышел оттуда, таща какое–то отчаянно брыкающее насекомое.

— На, — сказал он, и Арриэтта разглядела очень сердитого жука.

— Кто это? — спросила она.

— Сверчок. Они хорошие. Возьми.

— Чтобы съесть? — в ужасе спросила Арриэтта.

— Съесть? Нет. Отнеси домой и держи у себя. Поет — заслушаешься, — добавил он.

Арриэтта заколебалась.

— Ты сам его неси, — сказала она, не связывая себя определенным ответом.

Когда они подошли к пещерке, Арриэтта увидела, что Хомили сидит, привалившись спиной к наружной стороне ботинка, на залитом солнцем песке, и дремлет.

— Мама, — тихонько позвала она снизу.

Хомили тут же проснулась.

— Это Спиллер… — продолжала Арриэтта не совсем уверенно.

— Это… что? — переспросила Хомили без особого интереса. — Ты достала волосы?

Арриэтта кивнула, кинув искоса взгляд на Спиллера и увидела, что он стоит неподвижно и разглядеть его нельзя.

— Это моя мама, — шепнула она. — Скажи ей что–нибудь. Ну же.

Услышав шепот, Хомили прищурилась, чтобы ей не так било в глаза заходящее солнце, и посмотрела вниз.

— Что мне ей сказать? — спросил Спиллер. Затем, откашлявшись, все же попытался: — А у меня есть сверчок, — проговорил он.

Хомили завизжала. В один момент серовато–коричневые пятна слились воедино и она увидела лицо, глаза, руки… она бы меньше поразилась, если бы заговорила трава.

— Что это? — судорожно глотнув воздух, проговорила она. — Батюшки–светы, что там у тебя такое?

— Это сверчок, — сказал Спиллер, но Хомили спрашивала вовсе не о нем.

— Это Спиллер, — повторила Арриэтта громче и шепнула в сторону: — Оставь здесь мышь и пойдем наверх…

Спиллер не только положил на землю полевку, но и лук (видно, в глубине его памяти всплыло смутное воспоминание о том, как следует себя вести) и поднялся по насыпи без оружия.

Когда он появился на песчаной площадке перед ботинком, Хомили во все глаза уставилась на него. Она даже наклонилась вперед, точно хотела преградить ему путь.

— Добрый день, — холодно сказала она, словно стоя на пороге настоящего дома.

Спиллер уронил сверчка на землю и подвинул его ногой по направлению к ней.

— Нате, — сказал он.

Хомили снова завизжала, очень громко и сердито, а сверчок кинулся мимо нее в темный угол позади ботинка.

— Это подарок, мама, — негодующе объяснила Арриэтта. — Это сверчок, он поет…

Но Хомили ничего не желала слышать.

— Как ты посмел? Как ты только посмел? Гадкий, грязный, неумытый мальчишка! — Она чуть не плакала. — Как ты посмел это сделать? Сейчас же убирайся из моего дома! Твое счастье, — продолжала она, — что моего мужа сейчас здесь нет и брата Хендрири тоже…

— Дяди Хендрири… — удивленно начала Арриэтта, но Хомили бросила на нее такой взгляд, что если бы взглядом можно было убить, она упала бы замертво.

— Забирай своего жука, — продолжала Хомили, — и убирайся! И чтобы я тебя здесь больше не видела!

И так как Спиллер все еще нерешительно топтался на месте, сердито крикнула:

— Ты слышал, что я сказала?

Спиллер кинул быстрый взгляд на ботинок, второй — жалобный — на Арриэтту.

— Ты лучше оставь его себе, — пробормотал он и нырнул вниз.

— Ах, мама! — с упреком воскликнула Арриэтта.

Она поглядела на приготовленный матерью «чай», но даже то, что мать налила в ягоды шиповника мед, выцеженный из клевера, не утешило ее.

— Бедный Спиллер! Ты так грубо с ним обошлась.

— А кто он такой? Что ему тут надо? Где ты его нашла? Врывается в дом к почтенным людям, раскидывает тут своих жуков! Не удивлюсь, если в один прекрасный день мы все трое проснемся с перерезанным горлом! Ты видела, какой он грязнущий? Он не мылся с рожденья! Кто знает, может, он напустил нам блох!

И, схватив метлу из чертополоха, Хомили принялась яростно подметать то место, где поставил ногу нежеланный гость.

— В жизни со мной ничего подобного не приключалось! Никогда в жизни, сколько я себя помню. Вот такой именно мальчишка, — завершила она свою негодующую речь, — и способен украсть шляпную булавку.

В глубине души Арриэтта тоже так полагала, но придержала язык, тем более, что он у нее был занят — она слизывала мед с треснувшей ягоды. Она подумала, смакуя теплый от солнца мед, что охотник Спиллер найдет шляпной булавке куда лучшее применение, чем ее мать или отец. Но вот зачем ему понадобилась половинка ножниц?

— Ты уже пила чай? — спросила она мать через минуту.

— Я съела несколько зерен пшеницы, — сказала Хомили страдальческим тоном. — Мне надо проветрить постели.

Арриэтта улыбнулась, глядя на залитое солнцем поле: «постелями» был один–единственный кусок носка. Бедная Хомили! При теперешнем их домашнем хозяйстве ей почти не на что было потратить энергию. Ну что же, встреча со Спиллером пошла ей на пользу — глаза! ее заблестели, щеки раскраснелись. Арриэтта лениво следила глазами за какой–то птицей, пробиравшейся в траве… Нет, птица не могла двигаться так ровно.

— Папа идет, — сказала она немного погодя.

Она сбежала вниз, к нему навстречу.

— Ну! — нетерпеливо вскричала Хомили, но, подойдя поближе, увидела по лицу Пода, что вести у него плохие. — Так ты не нашел барсучью нору? — разочарованно произнесла она.

— Нашел, — сказал Под.

— Так в чем дело? Почему у тебя такой пришибленный вид? Ты не застал их дома? Они что — ушли оттуда?

— Хорошо, если ушли. А если их съели? — Под горестно поглядел на нее.

— Что ты хочешь сказать, Под? — заикаясь произнесла Хомили.

— Там полным–полно лисиц, — с ударением на каждом слове произнес он, глаза его все еще были круглыми от изумления.

— Ну и вонь там… — добавил он немного погодя.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

«Не было бы счастья, да несчастье помогло».

В тот вечер Хомили разошлась вовсю. И ничего удивительного — что их ждало впереди? Жить до конца дней, подобно Робинзону Крузо? Сырая пища летом тоже не радость, а в лютые зимние холода, утверждала Хомили, они просто умрут. Хотя у них и так нет ни малейшего шанса выжить, если они не сумеют как–нибудь отапливать свой дом. Куска восковой свечи надолго не хватит. Да и спичек. А если они разожгут костер, он должен быть огромным, не то он тут же потухнет, и дым будет виден за много миль.

— Нет, — мрачно закончила она, — наша песенка спета, тут двух мнений быть не может. — Под и Арриэтта сами это увидят, когда наступят морозы.

Возможно, ее вывел из равновесия вид Спиллера. Неотесанный, грязный, нечесаный, невоспитанный (каким он ей показался), он подтвердил ее наихудшие опасения. В нем было все, чего она больше всего не любила и боялась, — он «опустился». То же самое (как она часто предупреждала их дома) грозит всем добывайкам, если они за свои грехи будут вынуждены жить под открытым небом.

В довершение ко всему их разбудил ночью странный звук — долгий (и безумный, как почудилось Арриэтте) рев. Арриэтта лежала, затаив дыхание и дрожа от страха; сердце ее неистово билось.

— Что это? — шепнула она Поду, когда, наконец отважилась заговорить.

Ботинок заскрипел — это Под сел в постели.

— Осел, — сказал он, — и где–то близко.