Дипломатия - Генри Киссинджер

Американские руководители приписывали готовность Черчилля вести переговоры ущербной непоследовательности возрастного характера. На самом же деле Черчилль был абсолютно последователен в своих действиях, ибо он отстаивал переговоры как во время войны, так и сразу же после ее окончания, а также в тот момент, когда впервые был сформулирован принцип сдерживания (см. гл. 17 и 18). Изменялись лишь условия, при которых Черчилль делал эти предложения. В 50-е годы Черчилль никогда не конкретизировал детали глобального урегулирования, на котором он настаивал. Во время войны он основывался на том предположении, что Америка выведет войска из Европы или, по крайней мере, не будет их там размещать на постоянной основе, как многократно повторял Рузвельт. И тогда, и будучи лидером оппозиции в 1945—1951 годах, Черчилль, по-видимому, так представлял себе компоненты полномасштабного урегулирования с Советским Союзом: нейтральная, объединенная Германия; система западного альянса вдоль франко-германской границы; отвод советских войск к польско-советской границе и создание правительств на базе финской модели во всех государствах, граничащих с Советским Союзом, — то есть нейтральных демократических правительств, уважающих советскую безопасность, но, по существу, свободных вести собственную независимую внешнюю политику.

Урегулирование в подобном направлении до 1948 года восстановило бы Европу в исторических масштабах. Во время войны и в первые послевоенные годы Черчилль значительно опережал свое время. Если бы он не проиграл выборы 1945 года, он бы, возможно, дал нарождающейся «холодной войне» иную направленность — при условии, что Америка и прочие союзники готовы были бы пойти на риск конфронтации, что, похоже, лежало в основе избранной Черчиллем стратегии.

Но к 1952 году урегулирование, которое виделось Черчиллю, стало почти невозможным и было бы разве что эквивалентно политическому землетрясению. И мерой величия Аденауэра является та Федеративная Республика, которую он создал, что почти нельзя было себе представить до 1949 года. Через три года после этого мир, родившийся в воображении Черчилля после 1944 года, потребовал бы прекращения интеграции Федеративной Республики с Западом и вернул бы ее к первоначальному статусу свободно катящегося куда попало национального государства. В 1945 году режимы финского типа в Восточной Европе были бы возвращением к норме. В 1952 году их более нельзя было установить путем переговоров; они могли лишь стать следствием краха Советского Союза или крупномасштабной конфронтации. Более того, такого рода конфронтация могла бы возникнуть по поводу объединения Германии — и ни одна из западноевропейских стран не была бы готова пойти на такой риск ради побежденного врага вскорости после окончания войны.

Если бы Атлантический союз был единой нацией, способной на унифицированную политику, он мог бы проводить дипломатическую линию, ведущую к всеобщему урегулированию в рамках, очерченных Черчиллем. Но в 1952 году Атлантический союз был слишком хрупок для таких азартных игр. Президенты от обеих главных политических партий Америки не имели иного выбора, кроме как с болью в сердце следовать курсу ожидания внутренних советских перемен, стоя на «позиции силы».

Назначенный Эйзенхауэром новый государственный секретарь Джон Фостер Даллес воспринимал конфликт Восток — Запад как моральную проблему и стремился избежать переговоров до тех пор, пока не произойдет коренной трансформации советской системы, — а потому это находилось в острейшем противоречии с издавна существующими британскими взглядами. За всю свою историю Великобритания никогда не ограничивала себя ведением переговоров лишь с дружественными или идеологически близкими странами — это рассматривалось ею как непозволительная роскошь. Никогда не обладая, даже в зените могущества, такими преимуществами с точки зрения безопасности, как Америка, Великобритания вела переговоры с идеологическими оппонентами безо всякого стеснения и договаривалась по практическим вопросам, связанным с сосуществованием. И всегда четкое рабочее определение национальных интересов позволяло британской публике судить об эффективности деятельности своих политиков. Британцы могли время от времени спорить у себя относительно условий какого-то конкретного урегулирования, но никогда о том, правильно ли было прибегнуть к переговорам.

Верный британской традиции, Черчилль стремился к более терпимому сосуществованию с Советским Союзом посредством более или менее постоянных переговоров. Американские руководители, с другой стороны, скорее хотели изменить советскую систему, чем вести с нею переговоры. Таким образом, англо-американский спор неизменно превращался в обсуждение желательности, а не существа переговоров. Во время избирательной кампании 1950 года, которая обернулась поражением, Черчилль предложил встречу четырех держав — подобного рода встреча на высшем уровне была на данном этапе «холодной войны» весьма революционной идеей:

«И все же я не могу не вернуться к идее новых переговоров с Советской Россией на самом высшем уровне. Эта идея импонирует мне, как попытка перекинуть мост через водораздел между двумя мирами, с тем чтобы каждый из них мог жить своей жизнью если не в дружбе, то, по крайней мере, без ненависти холодной войны»[687].

Дин Ачесон, только-только сформировавший Атлантический союз, счел данное предприятие преждевременным:

«Единственный способ иметь дело с Советским Союзом, как мы убедились на тяжком опыте, — это создать „ситуацию силы"... Как только мы устраним все слабые места, мы сможем — мы будем в состоянии — выработать рабочие соглашения с русскими... Ничего хорошего не выйдет, если мы возьмем в данный момент на себя инициативу призыва к переговорам...»[688]

Черчилль вернулся на пост премьер-министра лишь в октябре 1951 года и предпочел не оказывать нажима по поводу этой встречи в течение всего срока пребывания Трумэна на посту президента. Вместо этого он решил ждать прихода к власти новой администрации во главе со старым товарищем военных лет Дуайтом Д. Эйзенхауэром. А по ходу дела он занялся защитой идеи встречи на том основании, что, независимо от личности советского руководителя, он окажется восприимчив к идее заключения соглашения на высшем уровне. В 1952 году этим руководителем был Сталин. В июне указанного года Черчилль заявил Джону Колвиллу, что, если будет избран Эйзенхауэр, он попытается «сделать еще одну попытку добиться мира посредством встречи „Большой Тройки"... Он полагал, что, пока Сталин жив, мы находимся в большей безопасности от нападения, чем когда он умрет и его помощники начнут бороться друг с другом, чтобы определить, кто станет его преемником».[689]

Когда вскоре после того, как Эйзенхауэр стал президентом, Сталин умер, Черчилль выступил в пользу переговоров с новым советским лидером. Эйзенхауэр, однако, был не более восприимчив к идее возобновления переговоров с Советами, чем его предшественник. В ответ на шаг, предпринятый Маленковым 17 марта 1953 года, Черчилль настойчиво просил Эйзенхауэра 5 апреля не упускать шанс «выяснить, как далеко режим Маленкова готов пойти в деле всеобщей разрядки обстановки»[690]. Эйзенхауэр в ответ попросил Черчилля подождать общеполитического заявления, которое он намеревался сделать 16 апреля на заседании Общества американских газетных издателей, где, по существу, отверг основополагающие тезисы Черчилля[691]. Эйзенхауэр утверждал, что причины напряженности столь же общеизвестны, как и средства от нее: перемирие в Корее, Государственный договор с Австрией и «окончание прямых и косвенных покушений на безопасность Индокитая и Малайи». Этим он свел воедино Китай и Советский Союз, что было следствием ложной оценки китайско-советских отношений, как покажут последующие события, и это привело к постановке явно невыполнимых условий, ибо события в Малайе и Индокитае были в основном Советскому Союзу неподконтрольны. Переговоров не требовалось, заявил Эйзенхауэр: настало время не слов, а дел.

Заранее ознакомившись с проектом речи Эйзенхауэра, Черчилль забеспокоился, что «внезапные заморозки погубят весеннюю завязь». Затем, для того чтобы показать, что доводы Эйзенхауэра его не убедили, Черчилль предложил встречу держав, ведших переговоры в Потсдаме, которой бы предшествовала подготовительная встреча Черчилля с Молотовым, недавно вновь ставшим министром иностранных дел. Специально прилагая проект приглашения к письму Эйзенхауэру, Черчилль ссылается на призрачные узы дружбы между ним и Молотовым:

«...Мы могли бы возобновить наши отношения военного времени, и... я мог бы встретиться с господином Маленковым и другими вашими руководителями. Само собой разумеется, я не предполагаю, что нам удастся разрешить какие бы то ни было вопросы острого характера, предопределяющие ближайшее будущее мира... И конечно, мне бы хотелось внести ясность, что я ожидаю от нашей неформальной встречи не кардинальных решений, но лишь восстановления приятных и дружественных отношении между нами...».[692]