Дипломатия - Генри Киссинджер

Если бы даже статья о выводе войск трактовалась бы так, что советские войска обязаны были бы отступить на советскую территорию, возникли бы новые осложнения. Ибо вряд ли любой из режимов стран-сателлитов мог бы выжить, если бы не присутствие советских войск или безусловная возможность советской интервенции в случае восстания. Согласился бы Сталин на запрет введения войск в Восточную. Европу, даже если бы свергалось коммунистическое правительство? В условиях 1952 года ответ на вопрос напрашивался сам собой. Демократические лидеры и представить себе не могли — и были абсолютно правы, — что Сталин, старый большевик, согласится на такое.

Но самой главной причиной, почему Трумэн и Ачесон не встретили с распростертыми объятиями ход Сталина, было то, каким в «мирной ноте» виделось будущее Германии в долгосрочном плане. Ибо даже если оказалось бы возможным дать такое определение германского нейтралитета, при котором исключалась бы постоянная угроза советской интервенции и был бы установлен такой уровень германских вооружений, который не оставлял бы Германию на милость Советского Союза, это лишь вернуло бы к жизни дилемму, перед лицом которой оказалась Европа после объединения Германии в 1871 году. Сильная, единая Германия, находящаяся в центре континента и проводящая чисто национальную политику, — как подобное совместить с миром в Европе? Такая Германия была бы сильнее любой из наций Западной Европы, а возможно, сильнее их всех, вместе взятых. А в 50-е годы ее бы искушали реваншистские мечты, обращенные на Восток, откуда прибыли только что 15 миллионов беженцев, живших на территориях, которые большинство немцев считали частью своей страны. И это было бы судьбоносным искушением выпустить на свободу объединенную, нейтральную Германию, да еще так скоро после окончания войны. И кроме всего прочего, такого рода исход стал бы дискредитацией крупнейшего германского государственного деятеля со времен Бисмарка, который сыграл выдающуюся историческую роль, уведя Германию прочь от наследия Бисмарка.

Конрад Аденауэр родился в 1876 году в католическом Рейнланде, который вошел в состав Пруссии лишь после Венского конгресса и исторически всегда относился с предубеждением к централизованной Германской империи, управляемой из Берлина. Аденауэр работал в должности обербургомистра Кёльна начиная с 1917 года, пока не был смещен нацистами в 1933 году. В период правления Гитлера он ушел от политики и проводил время в монастыре. Восстановленный союзниками в должности обербургомистра Кельна в марте 1945 года, он был в конце 1945 года вновь снят, на этот раз британскими оккупационными властями, неодобрительно относившимися к его независимой манере держаться.

Обладая словно высеченным из камня обликом римского императора, Аденауэр также имел острые скулы и слегка раскосые глаза, что давало предположение о наличии в его роду какого-нибудь завоевателя-гунна, прошедшего по Рейнской области в предыдущее тысячелетие. Церемонные манеры Аденауэра, усвоенные им еще в юности, пришедшейся на период перед первой мировой войной, отражали душевную ясность и безмятежность, удивительные для руководителя побежденной страны, где мало кто из взрослых сограждан мог бы гордиться своим политическим прошлым.

В кабинете Аденауэра во дворце Шаумбург, пышном белом сооружении вильгельмовского периода, шторы были всегда задернуты, и каждому, кто туда входил, казалось, будто он попал в замкнутое пространство, где время остановилось. Душевная ясность как раз и была тем качеством, которое больше всего требовалось руководителю, дающему стране, имеющей все основания с сомнением относиться к своему прошлому, смелость глядеть в лицо неведомому будущему. К тому моменту, как Аденауэр в возрасте семидесяти трех лет был избран канцлером, стало казаться, будто вся его предыдущая жизнь была лишь подготовкой к принятию на себя ответственности за восстановление самоуважения у своей оккупированной, деморализованной и разделенной страны.

Аденауэровское чувство внутренней уверенности в себе проистекало скорее из веры, чем анализа. Он не был книжником или знатоком истории, как Черчилль или де Голль. Но он провел время ухода от мира в размышлении: как бы заново прошел весь путь общественных потрясений, пережитых его страной, и приобрел исключительную интуицию в отношении тенденций своего времени. Ему также было свойственно проницательнейшее понимание психологии своих современников, особенно их слабостей. Как-то раз я отвечал Аденауэру, сетовавшему на отсутствие сильных лидеров в Германии 50-х годов. И когда я назвал ему имя одного из его современников с весьма драматической судьбой, тот ответил в обычной своей лапидарной манере: «Никогда не путайте энергию с силой».

Аденауэр стремился преодолеть бещеные страсти, свойственные Германии, и создать своей стране — при всем ее историческом экстремизме и склонности к романтике — репутацию надежности. Аденауэр был достаточно стар, чтобы помнить, как канцлером был Бисмарк. Ревностное католическое дитя Рейнланда, он никогда не принимал в расчет принципы «Realpolitik», даже когда Германия объединилась, а кайзеровскую громогласно-многословную «Weltpolitik» он полагал противопоказанной своему трезвому и деловому стилю работы. Аденауэр не испытывал пиетета перед классом юнкеров, создавшим императорскую Германию. Он полагал, что крупнейшей ошибкой Бисмарка было класть в основу безопасности Германии умелое маневрирование между Востоком и Западом. С его точки зрения, могучая, но плавающая по воле волн в центре Европы Германия представляла собой угрозу всем подряд с ущербом Для собственной безопасности.

Аденауэровский ответ на хаос, возникший сразу после окончания войны, заключался в том, что разделенная, оккупированная страна, оторванная от исторических корней, нуждается в постоянном и твердом политическом курсе, если она хочет восстановить контроль над собственным будущим. Аденауэр отказывался сойти с этого пути ради ностальгии по прошлому или ради традиционной германской любви-ненависти к России. Он безоговорочно избрал Запад, пусть даже ценой отсрочки объединения Германии.

Внутренние оппоненты Аденауэра, социал-демократы, могли тоже похвастаться незапятнанным прошлым — оппозицией нацистскому режиму. Их исторической опорной базой была советская зона оккупации Германии, которую силой вынудили стать коммунистической, — такому ходу событий социал-демократы бесстрашно противодействовали. Подозрительно относясь к политике «сдерживания», с такой же страстью, с какой они были привержены демократии, социал-демократы считали более первостепенной задачей достижение единства Германии, а не укрепление атлантических связей. Они противостояли прозападной ориентации Аденауэра и охотно заплатили бы за достижение прогресса в области национальных целей Германии принятием обязательства стать нейтральными. (В середине 60-х годов социал-демократы сменили курс: они признали Атлантический союз и вступили в «большую коалицию» с христианскими демократами в 1966 году, сохраняя, однако, большую тактическую гибкость в отношении Востока, чем аденауэровские христианские демократы.)

Аденауэр отвергал сделку по поводу нейтралитета, на которую были готовы пойти социал-демократы, частично из философских соображений, частично по причинам сугубо практического характера. Стареющий канцлер не желал возрождать националистические искушения, тем более когда уже существовали два германских государства, которые, как предупреждал Черчилль в речи о «железном занавесе», могут выставить себя на аукцион. И он понимал гораздо лучше своих оппонентов внутри страны, что в исторической обстановке своего времени объединенная, нейтральная Германия может возникнуть лишь в результате мирного урегулирования, организованного против Германии. На новое государство наложат жесткие ограничения, и будет установлен международный контроль. Могущественные соседи обретут постоянное право вмешательства. Аденауэр полагал такого рода перманентную подчиненность психологически более опасной для Германии, чем разделенность. Он избрал равенство и интеграцию с Западом и респектабельность своей страны.

Теперь так и не станет известно, смог бы Сталин преодолеть нежелание Аденауэра и прочих демократических лидеров и довести дело до крупномасштабной дипломатической конференции, или какие конкретно уступки, если он собирался на них идти, он был бы готов сделать. Его предложение относительно широкомасштабной конференции наверняка было бы поддержано Черчиллем. Во всяком случае, смерть Сталина сделала все эти соображения пустым звуком. Где-то в промежутке между ранними часами 1 марта 1953 года, когда он расстался с коллегами, вместе с которыми смотрел фильм, и тремя часами утра 2 марта, когда он был обнаружен лежащим на полу дачи, со Сталиным случился удар. Время, когда это случилось, точно назвать нельзя, ибо охрана боялась войти к нему в комнату ранее положенного срока, так что вполне возможно, что он пролежал много часов, прежде чем о его состоянии стало известно. Ближайшие помощники Сталина, среди которых были Маленков и Берия, дежурили у его постели, пока он не умер через три с половиной дня[683]. Естественно, действия вызванных медиков были не свободны от двусмысленности. В конце концов, они вполне могли стать очередными жертвами сталинской чистки по делу «кремлевских врачей».