Дипломатия - Генри Киссинджер

Теперь так и не станет известно, смог бы Сталин преодолеть нежелание Аденауэра и прочих демократических лидеров и довести дело до крупномасштабной дипломатической конференции, или какие конкретно уступки, если он собирался на них идти, он был бы готов сделать. Его предложение относительно широкомасштабной конференции наверняка было бы поддержано Черчиллем. Во всяком случае, смерть Сталина сделала все эти соображения пустым звуком. Где-то в промежутке между ранними часами 1 марта 1953 года, когда он расстался с коллегами, вместе с которыми смотрел фильм, и тремя часами утра 2 марта, когда он был обнаружен лежащим на полу дачи, со Сталиным случился удар. Время, когда это случилось, точно назвать нельзя, ибо охрана боялась войти к нему в комнату ранее положенного срока, так что вполне возможно, что он пролежал много часов, прежде чем о его состоянии стало известно. Ближайшие помощники Сталина, среди которых были Маленков и Берия, дежурили у его постели, пока он не умер через три с половиной дня[683]. Естественно, действия вызванных медиков были не свободны от двусмысленности. В конце концов, они вполне могли стать очередными жертвами сталинской чистки по делу «кремлевских врачей».

Преемникам Сталина еще больше, чем их бывшему руководителю, нужна была передышка от напряженности с Западом. Они, однако, не обладали полнотой его власти, его хитрой расчетливостью, его проницательностью, и, что самое главное, между ними не было политического единства, необходимого для следования столь сложным курсом. Преемников Сталина с неизбежностью ожидала борьба за власть. В отчаянной войне всех против всех, где каждый пытался сколотить свою фракцию, чтобы подкрепить этим свои претензии на власть, никто не взял бы на себя ответственность пойти на уступки капиталистам. Это стало ясно хотя бы из того, каким именно образом была объяснена ликвидация Берии. На самом деле грех его заключался в том, что он слишком много знал и тем самым представлял угрозу для своих могущественных коллег. Тем не менее его арестовали на заседании Политбюро и казнили вскоре после этого по обвинению в заговоре с целью отдать Восточную Германию — даже несмотря на то, что в этом заключался смысл сталинской «мирной ноты» предшествующего года и всей его последующей переписки с Западом.

Согласно мемуарам Хрущева, преемники Сталина были встревожены, не воспользуется ли Запад смертью Сталина для того, чтобы вступить в давно ожидаемый прямой конфликт с коммунистическим миром. Возможно, для того, чтобы исключить даже мысли о заговоре, тиран часто предупреждал своих приближенных, что Запад свернет им шеи, как цыплятам, как только его не станет[684]. В то же время подозрительность сталинских наследников в отношении Запада перевешивалась сиюминутными потребностями отчаянной схватки друг с другом. Даже несмотря на то, что новое руководство жаждало передышки в «холодной войне», каждый соперник в борьбе за власть знал, что дипломатическая гибкость может оказаться фатальной, пока он не добьется абсолютной власти. Но они чувствовали себя неуютно в условиях продолжающейся напряженности. В 1946 году Черчилль заметил, что Сталин хочет получить плоды войны без войны; в 1953 году преемники Сталина хотели получить плоды ослабления напряженности, не идя на какие-либо уступки. В 1945 году Сталин создал дипломатический тупик, чтобы сохранить переговорные преимущества перед Западом; в 1953 году его наследники искали убежища в дипломатическом тупике, чтобы сохранить свободу выбора сторонников в борьбе друг с другом.

Когда государственные деятели хотят выиграть время, они предлагают переговоры. 16 марта, менее чем через две недели с момента смерти диктатора, Маленков, ставший теперь премьер-министром, призвал к переговорам, не конкретизируя их содержания:

«В настоящее время нет таких запутанных или нерешенных вопросов, которые . нельзя было бы разрешить мирными средствами на базе взаимной договоренности заинтересованных стран. Это касается наших отношений со всеми государствами, включая Соединенные Штаты Америки»[685].

Но Маленков не сделал конкретных предложений. Новые советские руководители не были уверены в том, как именно следует добиваться ослабления напряженности, и обладали гораздо меньшей властью, чем Сталин, в деле выработки новых подходов. В то же самое время новая администрация Эйзенхауэра была столь же осторожна в отношении предложений относительно переговоров с Советами, как и Советы в отношении уступок американцам.

Причины настороженности были одинаковы по обе стороны демаркационной линии: как Советский Союз, так и Соединенные Штаты опасались, что станет с «белыми пятнами». И у той, и у другой стороны были свои трудности, связанные с приспособлением к изменениям, происшедшим в международной обстановке после окончания войны. Кремль боялся, что отдать Восточную Германию тогда, — как и поколением позднее, — означает разорвать орбиту сателлитов. Если же не отдавать Восточную Германию, то нечего было и говорить об истинном ослаблении напряженности. А Соединенные Штаты были озабочены тем, что начало переговоров по Германии взорвет НАТО изнутри и, по существу, в обмен на союз они получат конфронтацию.

Для того чтобы решить, упустил ли Запад какую-либо возможность после смерти Сталина, надо ответить на три вопроса. Мог ли Атлантический союз вести широкомасштабные переговоры с Советским Союзом и не распасться? Мог ли Советский Союз в случае нажима пойти на имеющие смысл предложения? Могло ли советское руководство воспользоваться переговорами как средством прекращения вооружения Германии и западной интеграции, не отдавая на деле восточногерманского сателлита и не ослабляя хватки в Восточной Европе?

Американские лидеры были правы в своем предположении, что фактический задел уступок для переговоров исключительно мал. Нейтральная Германия могла представлять собой либо опасность, либо объект шантажа. В дипломатии бывают такие эксперименты, на которые нельзя идти, ибо неудача влечет за собой необратимый риск. А риск краха всего, созданного в рамках Атлантического союза, представлялся существенным!

На деле всеобщий интерес заключался в том, что Федеративная Республика остается частью интегрированной системы Запада — в первую очередь в интересах Советского Союза, хотя никто из не уверенных в себе советских руководителей не был в состоянии признать это. Если Германия останется в составе Атлантического союза, можно будет договориться об ограничении военного вовлечения вдоль новых демаркационных линий (что, по существу, снизило бы военный потенциал объединенной Германии). Но если бы нейтральная территория включала в себя всю Германию, НАТО оказался бы выхолощен, а Центральная Европа превратилась бы либо в вакуум, либо в потенциальную угрозу.

Наследников Сталина можно было бы заставить смириться с вхождением объединенной Германии в состав НАТО (пусть даже с военными ограничениями) лишь в том случае, если бы демократические страны угрожали военными последствиями или, по меньшей мере, интенсификацией «холодной войны». Именно это, вероятно, имел в виду Черчилль, который в 1951 году, еще тогда, когда Сталин был жив, вновь стал премьер-министром. Личный секретарь Черчилля Джон Колвилл зафиксировал:

«У[инстон] несколько раз делился со мною надеждами на то, что возможным станет совместное обращение к Сталину с последующим приглашением его на конгресс в Вену, где вновь будет открыта и продолжена Потсдамская конференция. Если русские откажутся сотрудничать, «холодная война» с нашей стороны могла быть интенсифицирована: «Наши молодые люди, — заявил мне У., — скорее погибнут за правду, чем умрут понапрасну»[686].

Но другие западные лидеры не были готовы идти на такой риск или на выдвижение таких предложений, которые критиками Атлантического союза могли быть охарактеризованы как чересчур односторонние. Американские лидеры поэтому противостояли любой крупной инициативе и по ходу дела помешали серьезным попыткам воспользоваться советским замешательством немедленно после смерти Сталина. С другой стороны, они сберегли внутреннее единство Атлантического союза.

Ценой паузы стал перенос спора с проблемы сущности переговоров на их желательность. И именно Черчилль, близившийся к концу карьеры, выступил в роли главного защитника переговоров, содержание которых он так и не уточнял. Была, конечно, некоторая горечь в том, как вступивший в девятый десяток Черчилль, всю свою жизнь отстаивавший принцип равновесия сил, настаивает на встрече на высшем уровне как на самоцели.

Американские руководители приписывали готовность Черчилля вести переговоры ущербной непоследовательности возрастного характера. На самом же деле Черчилль был абсолютно последователен в своих действиях, ибо он отстаивал переговоры как во время войны, так и сразу же после ее окончания, а также в тот момент, когда впервые был сформулирован принцип сдерживания (см. гл. 17 и 18). Изменялись лишь условия, при которых Черчилль делал эти предложения. В 50-е годы Черчилль никогда не конкретизировал детали глобального урегулирования, на котором он настаивал. Во время войны он основывался на том предположении, что Америка выведет войска из Европы или, по крайней мере, не будет их там размещать на постоянной основе, как многократно повторял Рузвельт. И тогда, и будучи лидером оппозиции в 1945—1951 годах, Черчилль, по-видимому, так представлял себе компоненты полномасштабного урегулирования с Советским Союзом: нейтральная, объединенная Германия; система западного альянса вдоль франко-германской границы; отвод советских войск к польско-советской границе и создание правительств на базе финской модели во всех государствах, граничащих с Советским Союзом, — то есть нейтральных демократических правительств, уважающих советскую безопасность, но, по существу, свободных вести собственную независимую внешнюю политику.