Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

То, что искал, он нашел, хоть и не сразу. Сама по себе большая темная кухня показалась совсем незнакомой, но в ней от одной двери до другой была словно бы протоптана дорожка, и, съев печенье, которое нашлось в хлебнице на буфете, Хатч пошел — все так же бесшумно — ко второй двери, которая вела в деливший дом пополам коридор, до сих пор почти темный. При свете, проникавшем сюда сквозь фрамугу парадной двери, видны были на фоне беленых стен два ряда черных дверей: все они, за исключением двух дальних — в гостиную и столовую, — были закрыты. Но дорожка, казалось, звала к двери рядом. Хатч постоял немного, доглатывая последние сухие крошки, опасаясь, как бы за закрытой дверью не скрывались спящие женщины или, того хуже, мертвый Роб на кровати и рядом сторожащий его Элберт. Затем он сделал четыре шага и быстро отворил ее и сразу понял, что был здесь раньше — но только тайком, когда их привели сюда с Робом, но и до того, ни от кого не прячась, вместо со своим дедушкой Хатчинсом. Это была спальня деда. Шторы были подняты, и окно выходило на розовеющий восток.

В комнате стояли широкая кровать с высокой резной спинкой — башенки, квадратики, веретенца и куполки, — в изножье ее небольшая койка, словно белая собака в ногах у хозяина. Обе кровати были аккуратно застелены свежими — без складочки — простынями. Но дорожка вела к дальней стене, к туалетному столику: высокое зеркало, мраморная доска (коричневая, в прожилках). Он пошел туда. Здесь — цель его приезда, истоки его снов. Здесь дед держал его мать — именно так Хатч думал раньше, теперь он ясно вспомнил это. Но что это? Мраморная доска была пуста, только вязаная, пожелтевшая от времени салфеточка да пара щеток, в которых запуталось несколько тонких белых волосков.

От источника дед принес его на руках прямо к этому столику. Не только из рассказа Роба он помнил две фотографии молоденькой женщины, темноглазой и темноволосой; дед взял одну из них свободной рукой и показал ее Хатчу. «Вот, чего мы с тобой лишились. Уж если кого забирают, так без остатка, милый мой. Приезжай ко мне, тебе я помогу». Вот он приехал. Все это теперь принадлежит ему. А где же помощь?

Зеркало, во всяком случае, было на месте. Он наклонился к нему и внимательно вгляделся. Хотя всего лишь два дня назад он рисовал свое лицо, оно показалось ему совсем незнакомым, непознаваемым. Два года прошло с тех пор, как тетя Рина впервые сказала, что у него материнские глаза. До этого он считал — если вообще задумывался об этом, — что он нечто совершенно новое, смелая попытка его родителей и господа бога сотворить что-то действительно стоящее (в отличие от остального человечества). Но вот года два назад они сидели за воскресным обедом, в годовщину смерти Бедфорда Кендала, — а до этого Ева все утро цеплялась к Рине из-за того, что у той не нашлось хороших цветов на могилу. Рина, как всегда, затаила обиду, лишь сказала, что сама об этом сожалеет, но виной тому холодная, с заморозками, весна, однако под конец обеда она вдруг остановила взгляд на Хатче и, выдержав паузу, сказала: «Ты прямо на глазах превращаешься в Рейчел». Ева возразила: «Не у тебя одной здесь глаза есть. Говори за себя». И на этом разговор кончился. Но спустя несколько дней Хатч спросил Грейнджера, и тот подтвердил: «Это уж как дважды два: глаза ее — я уже с год как заметил». После этого Хатч стал изучать себя с новой надеждой — значит, половина его души, улетучившаяся при рождении, на самом деле лишь дремала где-то внутри и теперь, пробуждаясь, тихонечко формировала изнутри его лицо, предлагая нечто, до сих пор ему неведомое — твердую уверенность в чьей-то любви, в своей защищенности; неотступное попечение.

Он смотрелся в зеркало, пока оно не затуманилось от его дыхания. Лицо оставалось незнакомым. Он вспомнил слова Деллы: «Ей хотелось одного: иметь что-то. И чтоб это было живое». Чуть касаясь сухими губами холодного стекла, он сказал: «У тебя есть я, мама. Только возвращайся!» Он выпрямился и увидел в зеркале отражение женщины, стоявшей в открытых дверях, высокой, в зеленом халате, надетом поверх ночной рубашки. Спокойный, как никогда, он повернулся к ней.

— Кто это? — спросила она, но не успел он ответить, как она поняла: — Хатчинс!

— Да, — сказал он. — Я видел вас раньше?

Она не сразу ответила. — Думаю, что нет. Я была подругой твоей мамы, меня зовут Элис Метьюз. — Она указала налево. — Моя комната за стеной. Я услышала шаги и решила, что это Делла.

— Нет, это я, — сказал он. — А как вы меня узнали?

Элис снова помолчала. — По сходству с мамой, — сказала она. — Ты несомненно ее сын.

Хатч спросил: — Скажите мне, в чем у нас сходство?

— Ты лицом похож на нее — вот что я хотела сказать.

— У вас есть ее фотография?

— С собой нет, — ответила она. — Я теперь живу в Роаноке. Зато здесь есть. — Она вошла в комнату, прошла в другой конец ее и, опустившись на колени, выдвинула ящик комода. — Дедушкины. Делла только вчера утром спрятала их. Я помогала ей убирать эту комнату. — И она протянула Хатчу две фотографии в рамках.

Ему вдруг стало страшно брать их, но он все же взял.

Элис поднялась с колен и стояла рядом, пока он их рассматривал.

На обеих фотографиях Рейчел смеялась во весь рот. Одна фотография была смазана, потому что Рейчел пошевелилась; она сидела сильно нагнувшись вперед, облокотившись о высокие белые перила и подперев голову узкими руками. Смазанным оказалось только лицо, фигура же вышла прекрасно. Незнакомая девочка прижимала к лицу смеющуюся маску, надежно спрятанная за ней. Но на второй фотографии та же девочка (то же платье, тот же день) смеялась, ни от кого не таясь. Фотографический аппарат великолепно запечатлел ее лицо, но не волосы — их разметало ветром, и они сливались с темными листьями, напиравшими на нее сзади. Она стояла в беседке, в той самой, где он только что побывал, а немного отступя, стояла еще одна девушка, внимательно смотревшая на нее. Хатч поднял глаза. — Интересно, над чем она смеялась?

— Мне тоже интересно, — сказала Элис. — Это ведь я тут стою.

Поскольку взгляд Рейчел был устремлен вперед, в аппарат, Хатч спросил: — А кто ее снимал?

— Роб Мейфилд, — ответила Элис. — Кстати, он приехал с тобой? — Она оглянулась на дверь, как будто ожидая увидеть его.

— Я здесь один, — сказал Хатч. — Сам приехал.

Элис кивнула. — Мне так жаль… — Она имела в виду смерть его деда.

Хатч же решил, что она имеет в виду его одиночество. — Мне тоже, — сказал он. — А что тут происходило? — спросил он, продолжая рассматривать вторую фотографию.

Элис протянула за ней руку.

Хатч сказал: — Извините, по-моему, они теперь мои.

Элис вспыхнула и повернулась, решив уйти. Но двадцать лет проработав преподавательницей в школе живописи, где ей приходилось заниматься с детьми его возраста (и к тому же проведя детство в санатории своего отца), уж одно-то она уяснила твердо: все дети живут в постоянном страхе, что их обязательно в чем-то ущемят, и мальчики в этом отношении куда хуже девочек. Она посмотрела на часы и сказала: — Без четверти шесть. Делла появится только через час. Пойдем, поможешь мне приготовить кофе. Это длинная история, я расскажу тебе ее. — Она указала на фотографию, но не дотронулась до нее.

Поставив на стол чашки с кофе, Элис сказала: — Я бы зажарила тебе яичницу, да боюсь, Делла меня убьет. — Затем села за стол напротив Хатча и стала пить кофе, черный и такой горячий, что им можно было ошпариться. — Это было в ноябре тысяча девятьсот двадцать пятого года, — начала она, — накануне ее свадьбы. Я приехала утренним поездом; в тот день ее мать устроила небольшой званый завтрак; была ее учительница музыки и две здешние девочки. (У Рейчел друзей было немного; слишком хлопотно было с ней дружить.) Гости разошлись около трех, и миссис Хатчинс, оберегая ее, разогнала всех поспать. Я была этому только рада, так как встала затемно. Но не успела я лечь, как ко мне постучали — вошла Рейчел и сказала, что хочет поговорить со мной. Я понимала, что она взвинчена, понимала почему, но как-никак ее в свое время лечил мой отец, и я сама ухаживала за ней, поэтому я сказала: «Даю тебе пять минут на разговоры, а потом ложись здесь же и постарайся отдохнуть», — тогда все кровати были двуспальные, и на людей, предпочитавших спать в одиночестве, косились. Рейчел уселась ко мне на кровать, рассмеялась и сказала: «Пять минут! Мне хватит одной секунды». У твоей мамы, Хатчинс, был прекрасно подвешен язык, и она могла говорить часами, когда разговор заходил о Робе. Я сказала: «Слава богу! Даю тебе две секунды, а потом спать!» Рейчел сказала: «Я скоро умру». Я возразила. «Откуда ты это взяла?» (Мой отец лечил ее, и она действительно была довольно серьезно больна, однако отнюдь не смертельно.) Она улеглась рядом со мной, но, по-видимому, объяснять свои слова не собиралась. И я решила, что она просто так болтает, и вскоре уснула. Мы укрылись периной — на верхнем этаже было холодно, — и она лежала подле меня тихо, как мышка, наверное, больше часа, пока я наконец не проснулась. Я посмотрела на нее, она лежала с открытыми глазами, уставившись в потолок. Шел пятый час, начинало смеркаться. Я и забыла о ее шутке и спросила: «Ты поспала?» Она ответила: «Нет!» — и я сказала: «Боюсь, это был твой последний шанс». Роб уже уехал на станцию встречать свою тетю Рину; его отца ожидали в четверть седьмого вечера, свадебный ужин был назначен на семь часов. Рейчел сказала: «Постой минутку!» Она повернулась ко мне лицом и сказала: «Каждой своей клеточкой я сознаю, что долго не проживу. Слишком большое счастье мне выпало. Я уйду на покой гораздо скорее, чем все думают. Так разреши же мне поступать так, как мне хочется». А я смотрела на нее и видела, что она не выдумывает. Каким-то непонятным образом она безошибочно знала это. До этого, при своей молодости, я всегда старалась помочь ей, не просто потакать ее желаниям и капризам, как ее бедные родители. Я очень любила ее, и мне казалось, что со временем она переменится (дети воображают, будто люди меняются). Но в тот раз, взглянув ей в глаза, я поняла, что ошиблась. Я сказала: «Хорошо! Скажи мне, что я должна сделать?» Она снова рассмеялась и сказала: «Да ничего». А потом, подумав, прибавила: «Или вот что, поснимай меня, у меня совсем нет приличных фотографий». Я сказала: «Хорошо, только давай скорее, уже темнеет». У меня был с собой допотопный «кодак» моего отца, снимать которым можно было только при ослепительном свете. Она вскочила и стала причесываться, я натянула платье, надела туфли, и мы побежали вниз. Она хотела, чтобы я сняла ее в ее привычном кресле на веранде. Я сказала, чтобы она придвинулась как можно ближе к перилам, чтобы на нее падало солнце. Так получилась вот эта, — Элис указала на фотографию.