Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Согласна ли ты обвенчаться со мной в понедельник или в ближайший день, дозволенный законом? Ты просила освободить тебя, и я тебя вполне понимаю, но сейчас я трезв, как в день появления на этот свет (проснулся вчера в полдень и с тех пор не притронулся ни к чему — из того, что продается в бутылках), и знаю, что должен умолять тебя вернуться и остаться со мной до конца — неважно чьего (я имею в виду просто смерть, для себя, во всяком случае). Я не сию минуту надумал все это, Мин, и удерживал меня лишь стыд — и еще я должен был исправиться, в чем залогом у бога был Хатч. Богу понадобилось, чтобы он от меня ушел, так что теперь у меня развязаны руки, и я могу умолять тебя, сколько угодно. Прошу тебя, возьми покинутого. Я все тот же, которого ты знала столько лет, только у меня больше нет никаких причин чего-то стыдиться, на что-то надеяться, от чего-то зарекаться; единственная надежда — это на скорую встречу с тобой; единственный зарок — это остаться с тобой навсегда (может, еще лет на тридцать, если я унаследовал от своих предков не только духовные качества, но и телесные).

Сейчас я собираюсь заняться вот чем — закончить здесь все дела к пятнице (приступить к хлопотам, без сомнения, длительным, о назначении меня душеприказчиком отца, в качестве какового я смогу распоряжаться его имуществом, насчет которого он не оставил никакого завещания; затем, если мне так и не удастся убедить Полли остаться в доме, нужно будет помочь ей переехать, навесить замок на дверь и подумать немного, как поступить с домом — продать, сдать внаем, сжечь или вернуться в него); после этого я съезжу к тете Хэт, у которой тоже есть какие-то права, как мне кажется, и от нее в Гошен совсем ненадолго, лишь затем, чтобы убедиться, что Хатч добрался туда благополучно, и узнать, не хочет ли он поехать со мной домой. Это я обязан сделать ради мамы, даже если на всех остальных мне наплевать. Ну и, конечно, я и сам желаю ему только добра. Если ты напишешь или телеграфируешь «да!» на «Пансион Хатчинса», то я приеду в Роли в воскресенье к вечеру — вот только хватит ли мне талонов на бензин — и мы сможем танцевать оттуда, — хотя, собственно, кроме «да!» или «нет», сказать больше нечего, как ты еще раньше заметила.

Ты уже попыталась сказать «нет!», и я нисколько не сомневаюсь, что причин у тебя для этого было более чем достаточно, и ты ни на минуту не сомневалась, что ответ твой правилен. И все же молю тебя — измени его. Всю свою жизнь ты предпочитала говорить «да!». Продолжай в том же духе! Я ведь тоже такой и считаю, что это единственное мое достоинство — я очень редко кому отказывал. Я принес зло нескольким людям и отправил на тот свет одну молодую женщину, но кому я когда-нибудь отказывал в чем-то, кроме как тебе? Прости, пожалуйста. И позволь мне заработать прощение. Может, тебе меня на всю жизнь хватит.

Дай мне знать до субботы или не позднее утра воскресенья. Если «да», то нам придется решать другие вопросы — останемся ли мы в Роли, сохранишь ли ты свою работу, пока я подыщу себе что-нибудь. (За комнату у меня заплачено по 1 июля, и, имея на руках свидетельство о браке, я могу перевезти тебя к себе.) Поедем ли мы в Фонтейн, где я смогу преподавать в школе — если считать, что это заметано? Или отправимся в путешествие на луну в «хадсоне» выпуска 39-го года, у которого шины крутыми горками достаточно укатаны.

Хотя и не больше, чем сам

Хатч не стал спрашивать дорогу, а просто пошел от автобусной станции к западной окраине города, мимо закрытых магазинов и домов, мимо моста, о котором слышал от Роба, и попал вдруг в рощу, плотно обступившую его соснами и высоким лавровым кустарником, темными, как мокрая змеиная кожа; впереди виднелась одинокая гора, даже сейчас еще — в девятом часу — освещенная закатными лучами. Он решил, что заблудился, понимал, что слабость его объясняется тем, что за все время после ухода из дома тетки съел лишь на пять центов арахиса (деньги он берег: совершенно неизвестно, чего можно ждать в Гошене, как он встретится с дедом, что почувствует на могиле матери). Но возвращаться и спрашивать дорогу не хотелось. Если он сбился с пути, можно прилечь где-нибудь под деревом, проспать до рассвета и тогда сообразить, куда идти. За последние два дня он сумел настроить себя на спокойный лад и считал, что спокойствие дано ему в награду за смелость, с какой он решил наконец сам распоряжаться своей жизнью, не подозревая, что больше чем наполовину это дар его предков и скрытых сил, которые оберегали его, а также результат дня, проведенного в одиночестве.

Вышел он сначала к слабо освещенной пристройке (сам дом был погружен в темноту), но сразу понял, что пришел куда надо. Все это хранилось глубоко в памяти и сейчас всплыло, дублируя то, что было перед глазами: дом, беседка, покосившиеся службы. В единственном тускло светившемся оконце ему почудилась фигура, движущаяся по комнате, и, поставив свой чемоданчик, он негромко окликнул: — Есть здесь кто-нибудь? — Он знал, что стены должны быть топкими, в две сосновые доски, но шагов слышно не было и никто не отозвался.

Затем в окно кто-то выглянул — женщина, негритянка — черная, как натертая маслом аспидная доска.

Хатч только улыбнулся.

В первый момент женщина ответила ему — на губах тоже зародилась улыбка, тут же сведенная на нет выражением глаз — отстраняющих, как глаза его матери, устремленные на него в снах.

Он сказал: — Это Хатчинс, — подразумевая свое имя.

Она помотала головой, закрыла глаза и отошла от окна.

На дворе уже почти совсем стемнело. Большой дом был и того темней — идти туда не имело смысла. И в то же время он знал, что пришел туда, куда хотел, что где-то здесь находится отец его матери. Женщина, наверное, не расслышала, может, он напугал ее. (Возможно, она там совсем одна или приняла его за Рейчел, решила, что он призрак?) Он подошел к входной двери и трижды постучал.

В конце концов она вышла и зажгла свет в коридоре — высокая женщина в темно-синем платье, на шее две нитки белых бус, черная, как батрачка в страду, хотя по виду и не скажешь, чтобы она много работала.

Хатч сказал: — Я ищу мистера Рейвена Хатчинса.

Она снова помотала головой.

— Это пансион Хатчинса? — Он указал на дом. — Я ведь не заблудился?

— Был прежде.

— Это мой дедушка.

И опять она помотала головой.

— Я сын Рейчел…

— Роба, — сказала она.

— …Рейвен Хатчинс, — прибавил он для ясности.

— Опоздал, — ответила она. — Он в мае умер.

— Там есть кто-нибудь? — Он снова указал пальцем на дом.

— Две дамы из Роанока в дальнем крыле, постоялицы.

— А из Хатчинсов никого?

— Ты, если не врешь. — Она протянула руку, словно затем, чтобы дотронуться до его правой щеки — проверить его притязания, но даже в темноте одного взгляда было достаточно, чтобы рассеять ее сомнения. — Устал? — спросила она.

— Пожалуй, скорее голоден.

— Входи же.

Хатч нагнулся за чемоданом, но, вспомнив что-то, разогнулся. — Вы Делла? — спросил он.

— Была ей когда-то, — сказала она. — Входи, там разберемся. — Теперь она улыбалась, быть может, только себе, своему долготерпению.

В течение следующих двадцати минут Хатч не задавал никаких вопросов, молчала и Делла — оба были заняты едой. Еще до прихода Хатча, прибрав в кухне, она принесла еду к себе в комнату — чтобы поужинать и перекусить ночью, если захочется, — но еще не садилась за стол, собираясь сперва прослушать вечерние новости. Так что она была голодна. Запасная тарелка нашлась, еды было вдоволь — холодная вотчина, макароны с сыром, свежие булочки и вода. Она сидела на кровати, Хатч на единственном стуле; оба ели молча, но время от времени бросали друг на друга при свете свисавшей с потолка лампочки быстрые внимательные взгляды: Делла высматривала в нем родительские черты — не вздумал бы он по их примеру предъявлять права на нее, на ее жизнь; Хатч старался представить ее молодой, ночь за ночью утешающей его отца.

Наконец она посмотрела ему в глаза и спросила: —Откуда ты меня знаешь?

Хатч подчистил все, что было на тарелке. Он поставил ее на пол у своих ног и ответил: — Роб говорил.

— Ты его Робом зовешь?

Он кивнул. — Отец мой.

— Знаю. Что же он тебе говорил?

— Что вы, бывало, помогали ему, спасли его.

— Спасла? От чего?

— Ну, от беды. Он говорил, что ему очень худо было, когда он поселился здесь, и что вы стали для него мостом.

Делла рассмеялась. — Мостом куда?

— К моей маме, наверное.

— И это ему принесло счастье? Ну и ну! Теперь можно и умереть спокойно.

Еще два дня тому назад он встал бы и вышел, гордый возможностью лишний раз показать, что это общество не для него. Сейчас, однако, он очень устал, но даже сильней, чем усталость, ощущал потребность в помощи — совсем как когда-то Роб. Он ошибался, потому что был благополучней Роба, и все же два последних дня заставили его усомниться во всех ориентирах, на которые он полагался на протяжении четырнадцати лет — в людях, домах, деревьях. Попросить ее прямо он не мог — не зная, какая ему нужна помощь и окажет ли она ее, поэтому сказал: — Роб благодарен вам. Он сам сказал мне об этом.