Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Хатч кивнул. — Наверное, скучно вам.

— Сейчас да, немного. Но это ненадолго. В июне я опять на север подамся, как только уедут эти дамы. Они только в воскресенье приехали, говорят, ничего не знали. Остальным мистер Рейвен написал, известил, что все кончено, а про этих почему-то забыл. У них еще десять дней остается, а потом я с места снимусь.

— И оставите свое имущество?

— Свое имущество я могу с собой унести — в одну горсть собрать.

— А дом? — сказал он.

— Дом твой, — ответила Делла.

— Дедушка вам его оставил.

— Да он не вправе был им распоряжаться.

— Почему? — спросил Хатч.

— Ты пойми, я ведь не кривляюсь, — это хатчинсовский дом, они его построили. Я не могла бы принять его, даже если б закон позволял, если б мне денег на налоги хватило — тут мне повсюду Рейчел чудится (вон в тебе тоже), все воспоминания о твоем папе тут; так и вижу старого спесивого Грейнджера, свою маму вижу, как она упала замертво вон там, у источника, у всех у нас на глазах. Дом твой, сыночек. Берн его. Вот у тебя и будет где жить. — Она все-таки дотронулась до него, рука ее ласково скользнула по его правому уху и подбородку. И от отца в нем тоже было кое-что — та же прекрасная кожа, гладкая, как свежевыглаженная полотняная простыня, такая же теплая и сухая.

Хатч встал, взял свой чемоданчик и пошел к двери. Остановившись там, он сказал: — Нет ли у вас какого-нибудь фонарика?

— Куда ты собрался?

— В большой дом. Я теперь вспомнил его. Найду себе кровать.

Делла покачала головой. — Ничего у меня нет, ни фонарика, ни свечи. Если ты начнешь там шарашиться в темноте, ты этих двух дамочек до смерти перепугаешь. К тому же они уже заперлись на все засовы, будто красавицы какие. Комната мистера Грейнджера рядом по коридору, переночуй там сегодня, а завтра успеешь все посмотреть.

Делла достала из комода чистые простыни и уже двинулась было к нему, но снова остановилась как вкопанная — в каждой черточке его подвижного лица так и чувствовалось присутствие Рейчел, словно она жила в нем в ожидании своего земного срока. Нужно было разрушить наваждение. — Скажи «спасибо», — сказала Делла.

Хатч повторил: — Спасибо!

— За дом спасибо. — Она улыбалась, но напряженно ждала.

Хатч кивнул. — Я понял. За то вас и поблагодарил.

Как только она постелила постель, Хатч улегся и, несмотря на усталость, минуты три, по крайней мере, лежал, сосредоточив все свои мысли на матери: повторял ее имя, представлял себе ее лицо — созданное его воображением, — все в надежде направить свой сон по тем извилинам, где хранилось видение — Рейчел у ручья. Уж на этот раз он дождется, чтобы она заговорила с ним или окликнула его.

Но его старания не увенчались успехом. Прошли, казалось, часы, а он по-прежнему двигался сквозь строй слов — ни людей, ни картин. Слова были названиями предметов, иметь которые ему хотелось всю жизнь, — реальных предметов, никогда, правда, не встречавшихся ему прежде: Ноев ковчег с детской картинки (каждой твари по паре, семейство Ноя и огромная баржа с погрузочным трапом) или двухметровая полая палка, которую можно было использовать как духовое ружье, коллекция фотографий мужских и женских тел, которые он мог бы срисовывать и представлять себе таящиеся в них возможности, пока еще ему недоступные; ему еще хотелось бы иметь достоверный портрет Жанны д’Арк, книгу о Христе, объясняющую все, о чем умалчивалось в Библии; автограф Гитлера. Прошло еще несколько часов крепкого мирного сна без сновидений, и наконец он увидел связный сон, который длился до рассвета, — правда, не тот, что хотелось.

Он шел в темноте по полю во Франции, мимо гор трупов, ни одного живого существа вокруг, ни звука, кроме его собственных шагов, да еще отдаленного погромыхивания — несомненно, артиллерийского обстрела. Он искал Роба, но у него не было фонаря. Поэтому ему приходилось низко нагибаться над каждым убитым и ощупывать его холодное лицо, чтобы определить, не его ли это отец. Обрубки шей, развороченные груди. Мальчики младше его. А Роба как не бывало. Потом он увидел впереди рыжеватое свечение и заспешил туда — большая палатка, освещенная изнутри, но все полотнища плотно сошнурованы. Он начал царапать ногтями толстенный брезент и проковырял дырку, а затем стал раздирать ее, пока не образовалась большая прореха. Он проскользнул в нее, как в дверь, и очутился в палатке, где было тепло от керосиновой лампы и где находились двое — Сильвин племянник Элберт на низенькой сосновой табуретке и еще какой-то человек на койке. Этот человек оказался Робом и, несмотря на то что на нем была чистенькая военная форма, Хатч понял, что он мертв. Он сделал два шага вперед, к свету — не для того, чтобы потрогать, а чтобы рассмотреть как следует бесстрастное мертвое лицо, — но Элберт негромко сказал: «Я нашел его, мне его и охранять, а ты иди откуда пришел».

Тут он проснулся, было еще совсем темно, и только абсолютная тишина говорила о приближении рассвета. Он толком не запомнил своего сна, но сознавал, что ему отказано в общении с матерью; и хотя можно было лежать и думать о Грейнджере (кровать ведь его, он жил когда-то в этой комнате, мечтал о чем-то) или о Робе в Ричмонде (если он еще в Ричмонде, не уехал к Мин, не позвал ее к себе), его мысли обратились к Рейчел, которую он так и не сумел увидеть во сне.

Вот только он вдруг забыл ее лицо. Даже наяву. И не мог вспомнить. Он ступил на холодный пол, пошарил в темноте, нашел шнурок выключателя, и комната окатилась ярким светом. Ему нужно было зеркало — он хотел поискать черты Рейчел в своем лице, — но сосновые стены были голы, если не считать давно испорченного термометра, застрявшего на двадцати восьми градусах. Хатч стоял на грязном холодному полу в тонком нижнем белье и дрожал от холода. Накануне утром в доме Хэт он поднялся с намерением начать новую жизнь, не обремененную долгами своих родных, уверенный, что способен противостоять их посягательствам на его тело и душу. Сейчас, весьма далекий от цели, так и не встретив в этот решающий день сочувствия у матери, — он понял, что ничего нового не нашел и никогда не найдет. Мир был уже сотворен. Ему предлагалось в нем определенное место и определенный отрезок времени, полный набор упряжи, а вожжи от нее могут взять в руки многие люди, не исключая и давно умерших. В любой момент и без всякого предупреждения предложение может быть аннулировано, и тогда его ждет жизнь вроде той, что выпала Робу — несмываемый позор и вечное бегство. Ему четырнадцать лет. В это самое утро, в эту самую минуту мальчишки значительно младше его попадали не в упряжку, а прямо на тот свет.

Хатч решил, что, пожалуй, лучше уж надеть на себя хомут. Ни звука из Деллиной комнаты. Он взял свою одежду и тихонько оделся. Затем снова потушил свет и помолился — быстро прочел Отче наш, перечислил имена родных, прибавил туда Грейнджера и Деллу. К этому времени мрак в комнате чуть рассеялся, во всяком случае, стало возможно беспрепятственно двигаться. Он повернул ржаво взвизгнувшую дверную ручку — если он разбудит Деллу, то просто все объяснит ей. Постоял на пороге, прислушиваясь, но услышал только поскрипывание ее кровати и ровное похрапывание. Он ступил в коридор и беззвучно вышел во двор.

На воздухе было холоднее, чем в комнате, однако Хатч остановился и постоял, в надежде, что найдет в памяти указатели, которые помогут ему ориентироваться в полутьме. Постепенно они пришли в форме строений — справа вырисовывалась беседка с кедровой бледно серебрившейся крышей. Когда-то, одиннадцать лет назад, он пил здесь воду из источника, сидя на коленях у своего деда. Он до сих пор помнил привкус меди.

Медный ковш все еще был здесь — на длинной ручке, ядовито зеленый от многолетнего соприкосновения с сернистой водой. Хатч взял его, приподнял крышку источника и нагнулся пониже, куда еще не доставал свет. Затем не спеша отхлебнул воды — против ожидания, она оказалась теплой. Дедушка Хатчинс, поивший его из этого ковша, сказал: «Пей, сынок! Попьешь этой водицы, и будет тебя всегда сюда тянуть. От иных болезней она помогает». Слова эти вдруг всплыли в памяти Хатча, где они лежали, притаившись, терпеливо ожидая своего часа. Он зачерпнул еще воды, полил себе на ладонь и потер лицо и глаза. Затем повесил ковш на место рядом с осиным гнездом, вокруг которого вились две рыжие осы, и пошел к большому дому, чтобы поискать то, что, согласно обещанию Роба, он должен был тоже сразу узнать.

То, что искал, он нашел, хоть и не сразу. Сама по себе большая темная кухня показалась совсем незнакомой, но в ней от одной двери до другой была словно бы протоптана дорожка, и, съев печенье, которое нашлось в хлебнице на буфете, Хатч пошел — все так же бесшумно — ко второй двери, которая вела в деливший дом пополам коридор, до сих пор почти темный. При свете, проникавшем сюда сквозь фрамугу парадной двери, видны были на фоне беленых стен два ряда черных дверей: все они, за исключением двух дальних — в гостиную и столовую, — были закрыты. Но дорожка, казалось, звала к двери рядом. Хатч постоял немного, доглатывая последние сухие крошки, опасаясь, как бы за закрытой дверью не скрывались спящие женщины или, того хуже, мертвый Роб на кровати и рядом сторожащий его Элберт. Затем он сделал четыре шага и быстро отворил ее и сразу понял, что был здесь раньше — но только тайком, когда их привели сюда с Робом, но и до того, ни от кого не прячась, вместо со своим дедушкой Хатчинсом. Это была спальня деда. Шторы были подняты, и окно выходило на розовеющий восток.