Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Входная дверь приоткрылась, и в щель заглянула Делла; медленно обвела глазами комнату, затем перевела посерьезневший взгляд на Хатча. — Ну что ж, — сказала она, — недолго побыла я тут хозяйкой, но зато всласть. Не требуется ли кому кухарка? Грудинку умею готовить — пальчики оближешь! Не всякий умеет готовить грудинку, это уж мне поверьте. — Она рассмеялась, и они вслед за ней.

К полудню Хатч закончил, как ему казалось, свой рисунок. Четкие линии, выведенные его лучшим твердым карандашом, никакой мазни, никаких теней. Рисунок воспроизводил вид, открывавшийся с голого и плоского уступа, где он сидел уже часа два: скалистый склон горы, спина и голова Элис, сидевшей на другом уступе, пониже, в тени большого искривленного кедра, долина далеко внизу, перерезанная стремительной бурной речкой, и рыжеватая круча (поросшая лавровыми кустами и какими-то неизвестными желтыми цветами), которая подпирала ярко-зеленую гору напротив. Он закусил карандаш и стал сравнивать вид со своим рисунком. Нет, получилось совсем не то, что он видел, не то, что открывалось ему сейчас. Так бывало со всем, за что бы он ни взялся. Просто сегодня утром ему удалось изобразить этот вид только так (придя сюда со старинной подругой матери, он оказался вдруг в прозрачной тишине: ни звука, кроме птичьего щебета да истошного гуденья насекомых в траве — Элис, выбрав себе место и погрузившись в работу, не проронила ни слова). Да нет, и не удалось вовсе.

Именно так преломилось в этой созданной им без посторонней помощи картине то, что явила ему земля этим утром — кусочек ее оболочки, ослепительно прекрасной, покрытой глазурью покоя, призывающей людей сначала полюбоваться ее красотой, а потом уж доискиваться смысла. (Это-то он понимал, понимал уже не первый день, только ни за что не сумел бы выразить словами.)

Труднее всего, как и прежде, было с деревьями — не стволы, рисовать которые было не сложнее, чем человеческие ноги, и назначение которых было ясно — а листва, висячие сады, ярус за ярусом. Листва получилась у него плохо. Скалы, склон противоположной горы, очертания спины и головы Элис, ее широкополая шляпа — все это не противоречило действительности, — его ответный подарок вселенной. Мирное подобие мирного пейзажа, попавшего в поле зрения. Обещание или надежда на то, что еще долгие годы можно рассчитывать на такого рода обмен при общности цели — покое и бережном отношении друг к другу.

Элис шевельнулась, потянулась, но в его сторону не посмотрела. — Ну, теперь хочешь показать мне?

Хатч снова посмотрел на свой рисунок. Листва была из рук вон плоха. — Нет еще, — сказал он.

Она снова взялась за работу.

А если вообще не игнорировать — вообразить, что сейчас осень (такие хорошие дни бывают иногда и в середине ноября), нарисовать стволы и несколько голых веток. Он взялся было за свою новую резинку. Будь он сейчас на веранде в Фонтейне, тетя Рина, наверное, сказала бы: «Постой!» Так она сказала, когда он, взяв новые карандаши и этюдник на следующий день после дня своего рождения, уселся рисовать садовые деревья, старый жернов, посаженные ею придорожные кусты. Сначала он набросал только контуры, затем начал класть тени. Она сидела у него за спиной, чуть поодаль, и минут двадцать молча наблюдала. Он заставил себя не замечать ее, и все шло гладко до той минуты, как его большой палец двинулся по бумаге, кладя первую тень. Тогда она решительно качнулась вперед и сказала: «Хочешь знать, о чем я думаю? Весь мир следит за тем, что ты сейчас собираешься испортить». Он поднял на нее глаза. «Быть того не может. Не так уж я хорош», — а Рина сказала: «Дело не в тебе, а в тайнах мироздания. Весь род человеческий, затаив дыхание, ждет, чтобы ему открылись эти тайны. Тебе только что удалось прекрасно воспроизвести на бумаге их подобие, и вот теперь ты хочешь все погубить». Хатч сказал: «Это всего лишь наш двор», но перестал рисовать и сидел, не касаясь бумаги, не спрашивая ее ни о чем, и в конце концов она встала и ушла в дом.

В общем, деревья он пощадил. Решил подождать, пока ему не дадутся хотя бы листья. Сперва нужно научиться видеть отдельный зеленый лист в неподвижном состоянии, а потом и темные отягощенные ветви, что-то прячущие в своем замысловатом переплетении, непрестанном движении. Может, добрую весть (о том, что под земной оболочкой таится отзывчивость и любящее, нежное сердце, пусть даже на время уснувшее: великан в пещере, которому грезятся были вселенной, сказочный сон, затянувшийся на всю его долгую ночь), а может, весть худую — о том, что нарядная зелень маскирует царящие повсюду ненависть и злобу (ведь может же обаятельная внешность — как у Роба, например, — быть всего лишь глумящейся маской дьявола, который видит людей насквозь и вертит ими, как хочет). И Хатчу казалось — сейчас, во всяком случае, — что если суждено ему постичь эту тайну, то это возможно только здесь. Здесь вход. И ждать нужно здесь.

Но ведь не оставаться же ему одному. Делла никуда не уедет, она уже предложила. Им придется и впредь сдавать комнаты жильцам. Делла и Фитц могли бы взять это на себя, а может, Грейнджер отзовется на его письмо, приедет сюда и захочет остаться? Только бы не начал он ссориться с Деллой — вот уж было бы некстати. Хатч понимал, что не сам придумал все это, что заимствовал свою мечту у Элис — не у Роба, и, уж конечно, не у Рейчел, — но он ощущал в душе покой, настоящий покой, обещанный ему Элис. Она не солгала. А ведь все лгали. Он посмотрел вниз.

— Мисс Метьюз, — спросил он, — а Рейчел понравилось бы тут?

— Ты хочешь сказать — с нами? — Она повернулась к нему.

— Да.

— Пожалуй, что нет. — Она подумала немного и прибавила: — Нет, определенно нет.

— Вам здесь было хорошо?

— Сегодня утром? Мне до сих пор хорошо. — Она по-прежнему не смотрела на него.

— Вы преподаете в Роаноке?

— Да. Учебный год начинается шестого сентября.

— Так побудьте здесь до тех пор.

Элис посмотрела на небо. — Боюсь, как бы мне не промокнуть.

Хатч рассмеялся, но потом сказал: — Я серьезно.

— И я благодарю тебя, — ответила она.

— Взгляните, пожалуйста, — сказал он.

Элис медленно повернула голову. Солнце освещало его сзади, но все, что досталось ему от Рейчел, было на виду — ее волосы, ее глаза и затаившаяся в их глубине жажда радостей телесных и духовных. Она заслонилась рукой от солнца и еще отчетливей увидела его — высокий, голенастый мальчик с выражением лица не по возрасту детским. У нее мелькнула мысль, что она могла бы остаться здесь с ним навсегда. Он ведь попросил. Если решать, то сейчас. Другого случая не представится. Награда приходит, когда ее меньше всего ждешь, причем такая, о какой и не мечтаешь. Она готова была сказать: «Хорошо!» Но Хатч уже не смотрел на нее.

Взяв карандаш, он подписал свой рисунок — только фамилия: «Мейфилд». Затем встал и не глядя под ноги, чуть не бегом бросился к ней по каменистому склону.

— Простите, что стучусь к вам так поздно, — сказал Роб, — но в пансионе темно, а у вас окошко светится.

Она кивнула. — Я слушала радио. — Приемник стоял у нее за спиной, из него неслась раздерганная музыка то ли с Кубы, то ли из Мексики, сильно охрипшая по дороге.

Он сказал: — Я только что приехал из Ричмонда. Моя фамилия Мейфилд. Я должен встретиться со своим сыном Хатчем — он здесь?

Она указала на темный дом. — Там он. Спит.

— И мистер Хатчинс спит?

— Мистер Хатчинс уж три недели как умер, Роб, — сказала она.

Свет единственной свисавшей с потолка лампочки бил прямо ему в лицо, оставляя ее в тени. Все же Роб вгляделся. — Вы знаете меня? — спросил он.

— Когда-то немного знала.

Он так ничего и не разглядел, а голос был незнакомый. — Вы двоюродная сестра Деллы Симмонс?

Несколько секунд она молчала, затем согнулась от смеха. Насмеявшись, распрямилась и отступила назад под лампу. — Вроде бы была Деллой, — сказала она, — до сих пор, по крайней мере…

Роб шагнул вслед за ней, внимательно вглядываясь в ее лицо, не сократив, однако, разделявшего их расстояния. Даже при ярком электрическом свете он не узнавал ее — может, старшая сестра, прожившая более трудную жизнь, но только не Делла. Она, однако, узнала его сразу; к тому же — зачем ей врать? Он посмотрел по сторонам — нет ли каких-нибудь надежных примет прошлого. Кровать, стол, комод все те же, но ведь они принадлежали мистеру Хатчинсу. Он спросил: — А твой сонник у тебя еще сохранился?

— Вы тоже начали сны видеть? — Она указала на старую книгу с обтрепанными углами в новом синем матерчатом переплете, лежавшую на полочке у кровати.

— Можно присесть? — спросил он.

— Прежде вы не спрашивали разрешения. — Она перестала улыбаться, но указала на стул. Он сел, а она осталась стоять, не сводя с него глаз. Потом спросила: — Вы что, больны?