Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Может, поедешь со мной? Взял бы несколько дней отпуска да приехал на автобусе — показал бы мне все, что ты помнишь в Гошене. А потом мы бы вместе домой вернулись. Подумай. Я постараюсь задержаться до воскресенья — если дедушка чувствует себя неплохо и узнает меня и пригласит пожить у него это время. Так что приезжай, если надумаешь, не позже субботы.

Дела у меня обстоят хорошо, но на душе тяжело. Думаю, ты сам понимаешь отчего.

Еще раз спасибо. Надеюсь, увидимся.

Привет,

Затем он вырвал последний листок и написал:

Вы крепко спите, поэтому я решил написать и поблагодарить Вас за Ваше гостеприимство. Я с удовольствием провел у Вас все это время и сожалею, что должен уехать так скоро, но думаю, что после нашего сегодняшнего разговора Вы поймете, почему я так поступаю.

Я сейчас попробую попасть на автобус до Гошена, где похоронена моя мама. Денег у меня достаточно, и ничего со мной не случится. Во всем мире мальчишки и поменьше меня участвуют в войне — только у нас нет войны.

Роб внизу, наверное, Вы знаете, что с ним делать, поскольку знакомы с ним гораздо дольше, чем я. Он сказал мне, чтобы я оставил его в покое; что ж, пусть так. Пожалуйста, объясните ему, где я, скажите, что, закончив свои дела, я сразу же вернусь в Фонтейн.

Надеюсь, что Вам будет хорошо житься и впредь. Я бы хотел, чтобы Вам отошло все, что принадлежит мне в этом доме, и я надеюсь еще встретиться с Вами, когда узнаю о жизни столько, сколько знаете о ней Вы, и мы тогда сможем посидеть с Вами и поговорить.

Ваш друг

Затем он уложил свои вещи и, взяв в одну руку чемодан, а в другую сандалии, тихонько вышел из комнаты и положил письмо Полли на порог ее комнаты. Спускаясь по лестнице, он старался не смотреть на открытую дверь кабинета, где все еще горел яркий свет; но, оказавшись в коридоре, подумал, что может и должен сделать три вещи. Он поставил чемодан и вошел в кабинет; стянув покрывало с кровати, он укрыл им отца — от Поллиных глаз. Взял фигурку из коры, несмотря на то, что в записке отказывал все Полли (но на что ей эта фигурка — она сама сказала, что не хочет ее), и выключил свет. Затем сквозь обступивший его горячий мрак выбрался на улицу.

13–14 июня 1944 года

Она увидела его сразу, как он начал подниматься в гору; прервала работу ровно настолько, чтобы убедиться, что он идет к ней. А затем снова согнулась и принялась пропалывать тяпкой ряды кукурузы (она знала, что уже никогда не сможет есть кукурузу, но продолжала сажать от скуки). Чего зря тратить время, напрягать глаза в напрасной попытке разглядеть гостя — вот подойдет на расстояние вытянутой руки, она и увидит, кто это. На следующей неделе ей стукнет семьдесят семь, за темной завесой двух катаракт она давно забыла, что такое любопытство и чувство страха за себя. А сорняки пока что различала.

Потом она и вовсе забыла о нем, отвлекшись другими мыслями. Она думала спокойно, хотя к сердцу снова подступил страх — о Уитби, своем младшеньком в Бельгии, судьба которого была теперь в руках божьих, двадцать пять лет, ее любимец, ее надежда. Если его убьют, она умрет. Все остальное она выдержала, а этого нет, этого ей не пережить.

Хатч подошел и остановился у огорода, поставил чемоданчик на землю и спросил: — Это мейфилдовский дом?

Она распрямилась и посмотрела на него — все еще расплывчатое цветное пятно на фоне коричневых сумерек. — Нет, это шортеровский, — ответила она. — Только я не Шортер. Шортером был мой муж и мои сыновья. Но я и не Мейфилд — хотя это уж на выбор.

Хатч спросил: — Вы мисс Хэтти (он никогда не называл ее «тетя», да и не помнил ее — не видел с 1933 года).

— Да, Хэтти, — ответила она. Она была прямая, как черенок мотыги, стоявшей рядом с ней. — Она слышала его дыхание, учащенное крутым подъемом в гору, но признаться, что не видит его, ни за что не хотела.

— Я ваш племянник, — сказал он. — Вот нашел вас.

Она улыбнулась, но спросила: — Откуда?

— Из Ричмонда. Выехал прошлой ночью. Я еду на запад, но наш автобус здесь остановился, и я решил разыскать вас.

Хэт сделала широкий жест костлявой рукой. — И нашел все, что осталось! Что делать с этим будешь?

— Добрый вечер! — сказал Хатч.

За ужином и до него они почти не разговаривали (войдя в дом, она сказала Хатчу: «Поднимись наверх в свою комнату. Умойся, полежи. Когда все будет готово, я тебя позову». Он поднялся по незнакомой лестнице и увидел комнату с открытой дверью, которая, как ему показалось, не могла принадлежать Хэт; умылся теплой водой из кувшина, стоявшего рядом с белым фаянсовым тазом, а потом лег на кровать, на которой был зачат его отец, и проспал целый час, погасив немного тяжелую задолженность прошлой ночи, и только тут Хэтти позвала: «Можно есть, если ты готов»), но едва они покончили с печеными яйцами, овощами и печеньем, Хэт сказала: — Ну, а теперь расскажи мне, как сошла твоя поездка.

Хатч еще ни разу не упомянул имени Роба — она не спросила о нем — и не мог заставить себя произнести его сейчас. Он сказал: — Всюду битком набито, полно солдат, почти всю дорогу ехал стоя; ну да это ничего. Я очень рад отдохнуть у вас.

Хэт сказала: — Ну, конечно. — Она то и дело умолкала, но это не мешало ей широко улыбаться каждый раз, когда он ловил украдкой брошенный на него взгляд. Сейчас она улыбалась. — Прогулка пошла тебе на пользу.

Хатч решил, что она говорит о том, что ему пришлось идти в гору.

— Вы правы, — сказал он. — Я не привык к горам.

— Уж будто бы! — возразила она.

Хатч понял, что она приняла его за кого-то другого. Он назвался ее племянником, насколько ему было известно, других у нее не имелось, — хотя, собственно, он ее внучатый племянник. Вот она и подумала, что перед ней Роб. Неужели она совсем из ума выжила? С виду она чистенькая, ухоженная, ни намека на въедливый стариковский запах — запах жженого пера, грязи и запустения, так часто сопровождающий (по его наблюдениям) стариков, доживающих в одиночестве свою жизнь. Но не поправлять же ее: «Да вы что, я же гораздо моложе; я — Хатчинс Мейфилд». Все равно, хуже вчерашнего быть не может. Ни одно сообщение о фронте, ни одна фотография замученных детей — а он видел сотни их — не подействовали на него так удручающе. В глубине души он сознавал, что прошел вчера окончательное испытание и что теперь ему уже ничего не страшно. Можно спокойно сидеть и слушать ее. Улыбнувшись Хэт, он сказал: — Что ж, кое-что из этой прогулки я вынес.

— К примеру?

— Ну, например, понял, что теперь меня больше никто никогда не обидит.

— А что, пробовали?

— Да.

— Кто же?

— Да мало ли кто. Наговорят всякого…

— Сиротой тебя называли?

— Да… ну, что я один.

Хэт сидела напротив него, по другую сторону квадратного стола. Неожиданно она нагнулась и взяла его за левую руку, лежавшую на чистой скатерти. — Знаешь такое слово — «врун»? — у нее даже лицо разгладилось, с таким напором задала она этот вопрос.

— Знаю, только я не…

— А раз знаешь, так и употребляй, — сказала она и снова откинулась на спинку стула. — Слова существуют для того, чтобы их употребляли; только они тебе и останутся, когда все остальное откажет — когда глаза и руки откажут. У меня одни слова, пожалуй, и остались.

— Как его употреблять? — спросил Хатч.

— Каждому в лицо говори, кто посмеет сказать, что в тебе не заботятся, что тебя не любят, как кровное дитя. Скажи такому человеку, что он врун, врун и больше ничего. — Она так и светилась от сознания своей правоты, но сидела по-прежнему неподвижно, положив руки на стол по обе стороны тарелки, словно охраняя ее (она и половины не съела).

— Но кто же? — спросил Хатч. — Кто заботится? — Он почувствовал — впервые в жизни совершенно отчетливо, — что играет двойную роль, серьезную и комическую, роль своей тетки и свою. Она принимала его за кого-то другого; он не стал разуверять ее. Но самому ему, поскольку он понял ее ошибку, ужасно захотелось использовать ее с целью маскировки в той новой жизни, в которую он вступил сегодня на рассвете.

Хэт довольно долго сидела молча, прямая и неподвижная, не глядя на него. Хатч решил, что мысли ее опять смешались. Ничего подобного: она просто не могла прийти в себя от его вопроса — как он мог задать его? Погодя она сказала, не поднимая глаз:

— А что, если Хэтти? Предположи, что Хэтти. И посмотри, каково это тебе покажется.

Он кивнул. — Попробую, — а сам чуть заметно улыбнулся.

И она — хоть и не видела его улыбки — тоже улыбнулась; надо на веселой йоте начать, тогда, по крайней мере, ясно будет, что это не пустые притязания. Пусть кто посмеет сказать, что она его мало любила. Ей представлялось, что это Форрест, ее брат, двенадцатилетний мальчик, у которого не нашлось одного доллара на билет, чтобы поехать со всем классом на экскурсию и Данвилл — два часа езды на поезде, — так что он вышел загодя и проделал весь путь пешком и встретил остальных на станции, а потом так же пешком вернулся один назад, вот только сейчас добрался до дома. Все это действительно произошло шестьдесят один год тому назад, вскоре после смерти их матери, и было одной из главных причин, побудивших ее выскочить замуж за Джеймса Шортера и родить ему двух сыновей, которые в течение последних двух часов навсегда покинули ее, испарились из ее памяти, ушли из круга ее забот. Пройдет совсем немного времени, и ей уже не придется больше корить Форреста. Они станут выше взаимных укоров.