Дорога в декабре - Захар Прилепин

Он кромсал и дробил крыс, ударял их пяткой тяжелого сапога по головам, оглушая, — и снова орудовал лопаткой, расчленяя с хэка-ньем мерзкие тушки, иногда сипло ругаясь.

Несколько крыс ползли, таща за собой спутанную тетиву тонких кишок. И лишь пара крыс, слипшихся боками, не в силах была расстаться и кружила на месте.

В тусклом свете мелькало обезображенное нелепой судорогой — то ли смеха, то ли ненависти — лицо Олега. Лопатка взлетала и падала резко, ястребино, при ударе издавая смачный, сырой звук.

— Все, что ли? — спросил Олег спустя минуты три.

Подтекала кровь, несколько крыс конвульсивно дрожали конечностями и отсвечивали даже в смерти злыми глазками.

— Пошли отсюда, — сказал Саша.

Вернулся домой с Верочкой, ничего ей не рассказав.

Купил возле дома бутылку водки.

— Ты чего такой? — спросила Верочка.

— Нормально все. Помолчи.

И она покорно замолчала.

Мать ушла в ночную смену.

Квартира носила в себе запах недавней уборки, чистоты, влажного пола.

— Выпьешь со мной? — спросил Саша. — Только молча. Хочешь, я музыку включу?

— Включи, — чуть испуганно согласилась Верочка.

Саша налил сначала себе и выпил сразу, жадно, ничем не закусывая. Потом уже налил в два стакана понемножку. Разрезал яблоко. Потом разрезал лимон. Посмотрел на него внимательно, вспоминая.

— Можно, я с лимоном? — спросила Верочка.

Саша поднял на нее глаза, посмотрел тяжело и бессмысленно. Мотнул головой.

Верочка выпила, скривилась, закусила лимоном и скривилась еще больше. Терла маленький носик, и на глазах выступили слезы. Саша жалостливо улыбнулся.

— Дурочка, — сказал. — Иди-ка сюда.

Поцеловал ее в маленький рот, она неумело ткнулась языком и сразу тихо застонала, быть может, немного наигранно, но от искреннего желания понравиться и показать нечто обязательное в женщине, чего в самой Верочке еще не было.

Саша велел ей идти в комнату, и она посеменила, отчего-то прикрывая свой задик в джинсиках вывернутой, открытой всеми линиями и оттого беззащитной ладошкой.

Тихо раздел ее в темноте, долго гладил, с закрытыми глазами, видя не ее, конечно. Поворачивал ее потом, послушную, покрикивающую иногда почти жалобно.

Вспомнил лицо Яны — с тем странным, напряженным, внимательным выражением женщины, прислушивающейся к своим ощущениям, — женщины еще молодой, не потерявшей вкус к поискам нового — и во вкус входящей, — вспомнил, и очень быстро, сжав зубы, не издав ни звука, испытал почти что боль, а не радость, — темную, короткую судорогу боли.

На другой день уезжал. Смастерил себе в сумке с помощью картонки второе дно, припрятал туда пистолет, заложил бельем, парой книг. Билет на поезд не брал — решил добираться на перекладных электричках — чтоб в базу данных не попадать лишний раз. Бывало, что «союзников» опера отлавливали по дороге в Москву — особенно когда в столице большие торжества проходили и «центр» просил регионы проследить движение неблагонадежных лиц — «союзников» в первую очередь.

Саша стоял на платформе, чувствуя необычную тяжесть сумки — казалось, что любой, взявший ее в руки, сразу поймет, что там нечто странное помещено, запретное.

Был немного ошарашен, когда его окликнули. Нервно дернулся, но остановил себя. Медленно обернулся.

Подошел Безлетов, улыбающийся.

— Саша, здравствуй! Ты не обиделся тогда? Я ведь искал тебя. У тебя все нормально?

Саша мгновение не мог опомниться, потом ответил что-то. Сказал, что обид нет и все нормально.

— Я маму свою в гости провожал, — рассказал Безлетов. — К сестре она поехала. Я пока зимой боюсь на машине ездить.

— Машину купили? — спросил Саша, хотя ему, конечно, не было никакого дела до способов передвижения Безлетова.

— Да-да, у меня ведь и работа теперь иная. Мы с вами теперь, Саша, классовые, или какие еще у вас бывают, враги, — говорил Безлетов, улыбаясь. — Я вон там работаю, — и он махнул головой куда-то в сторону центра города.

Саша кивнул, будто понял, о чем речь, но сам не понял. Следил, как подходит его электричка.

— Ну, я поехал, — сказал он.

— Обязательно позвони мне, как приедешь! Ты надолго?

— Не знаю, — внутренне раздражаясь, ответил Саша.

— Позвони, позвони. Хочу познакомить тебя и твоих друзей тоже с одним интересным человеком.

Безлетов щурился, и чувствовалось, что он действительно хорошо, бережно относится к Саше, и это раздражало еще больше.

— Да, позвоню, — ответил Саша, быстро пожал Безлетову руку и влез в электричку.

«Глупо как-то всё…» — подумал. Но менять уже ничего не хотелось. Да и нечего было менять.

Глава десятая

Встретил Матвей.

Обнялись.

Оба немногословны были.

— Достал? — спросил Матвей.

— Достал, — ответил Саша.

— Хороший ствол?

— Убьет.

— Мы передадим его нашей проводнице. Она спрячет у себя. Тебе отдаст уже в Риге.

— Я до Риги поеду?

— А докуда же?

— А кто меня пустит?

— У нас есть «левый» паспорт и билет на имя… обладателя паспорта. Так что теперь у тебя имя другое… Вот, держи… Запомни, как тебя зовут. Документы нормальные, — добавил Матвей, видя несколько озабоченное Сашино лицо. — А ты что, предпочел бы с поезда прыгать? Между столбов, летящих навстречу?

— Не знаю, — ответил Саша, отметив мысленно, как органично Матвей употребляет в речи причастия. «Кажется, “летящих” — это причастие…»

— Тем более маршрут Санкт-Петербург — Калининград, проходивший через Латвию, по инициативе лабусов упразднен. Нет теперь такого поезда. И убытки они от этого терпят колоссальные. Как мы их все-таки напугали тогда, с захватом башни…

Прошлись по вечерней московской улице. Навстречу быстро двигались многочисленные люди. Саша со странным удивлением думал, что если бы они узнали, о чем говорят двое этих молодых людей, то…

…то что бы?..

«Удивились бы, наверное… оглядывались бы…» — подумал Саша.

— Вот домашний адрес… объекта… вот рабочий. И телефоны есть. Обратный билет у тебя уже есть, но это уж как ты сам решишь. Как все пройдет… Можно ли будет ехать так… открыто.

Пошел снег. Падал прямо — ветра почти не было. Снег напоминал кардиограмму умирающего — ровные линии иногда резко ломались, а потом снова тянулись жестко и тихо, до самого асфальта.

Было ощущение, что возьмут немедленно, сразу при входе в поезд. Случится что-то нелепое и глупое, например, проводница, усталая женщина в синих одеждах, взглянув в паспорт, скажет брезгливо: «Да это же не ты! Ты — Саша Тишин! Паспорт поддельный! Посмотрите на него, люди! У него паспорт поддельный!»

Но проводница ничего не сказала.

Он забрался на верхнюю полку в своем купе, причем долго раздумывал, снимать ли ботинки — все равно сейчас придут и арестуют, придется опять надевать.

Ствол, переданный Сашей Матвею, теперь лежал в межпотолочном пространстве туалета нерабочего тамбура, в другом конце поезда. Саше сообщили лишь имя проводницы и номер ее вагона, сказав, что подойти за стволом нужно незадолго до Риги, за полчаса где-то. Она все отдаст после условленного вопроса.

Саша лежал и думал, как же она будет передавать ствол — ведь там люди везде ходят, заприметят, что проводница сует парню какой-то сверток.

Открылась дверь в купе, Саша посмотрел на вошедшего мужчину широко раскрытыми глазами, тот даже огляделся с сомнением, кинув взгляд себе на грудь и на плечи — не измазался ли чем.

Саша поспешно отвернулся, выругал себя. Но когда вошел следующий пассажир, снова не сдержался и посмотрел. Опять мужчина.

«Может, оперативники собираются?» — подумал он.

Стал искоса разглядывать их, желая обнаружить признаки принадлежности к спецслужбам. Признаки, конечно, находились.

Спустя несколько минут Саша отвернулся к стене, измученный всем этим.

Кто-то вошел еще.

А потом поезд тронулся.

Саша видел, как уплывает Москва, скучная и снежная.

Проверили билеты, снова никто не закричал, что в вагоне едет убийца под чужим именем. Паспорт вернули. Саша чуть было не спросил: «И всё?». Лежал, с усилием не открывая глаз, стараясь ни о чем не думать, тем более о предстоящем. Главное было — доехать. Доехать, и все.

«Доехать», — повторял он. И нервно заснул, просыпаясь иногда, мутными глазами оглядывая находящихся в купе и потом снова засыпая.

Поезд двигался — будто тянули жилу. Вот-вот лопнет она, и раздастся внутри отчаянная боль, и взорвутся сосуды в глазах.

…Или не жилу, а — нерв из больной десны, из дупла, — и вслед за нервом тянулась вся голова больная, с озверевшими глазами, словно нерв разросся корнем, забравшись в глубь черепа, опутав мозг, и в самую кость черепную въелся. Рвани на себя нерв, и вся голова рассыплется.