Третий берег Стикса (трилогия) - Борис Георгиев

— Или ты возмещаешь задолженность, — возвысил голос названный староста, — или…

— Какую такую задолженность?! — свирепо осведомилась, повернувшись к нему, Лизавета Васильевна. — Какое такое собрание?!

— Дань купальскую, уважаемая Елизавета Васильевна, — с опаской косясь на рогач, дал справку староста.

В этот напряжённый момент случилось в переулке ещё одно явление: две белые фигурки одна за другой выскользнули из-за угла: первая — мальчишечья, выскочила и застыла, вторая спокойно выплыла. Марии голос договаривал: «…не сказывай. Ладно, Ванечка?»

— Тихо ты! — вполголоса, но внятно ответил юный изобретатель. Весьма красноречивая поза его указывала: сомневается Иван Петрович, следует ли при таких обстоятельствах возвращаться домой немедленно или подождать, пока не улягутся страсти, а до времени того залечь где-нибудь поблизости. Но чуткий слух матери уловил его восклицание, острые её глаза позу отпрыска истолковали правильно, а громкий голос пресёк ненужные поползновения:

— Ванька! А ну-ка сюда иди, висельник! Иди-иди, я уж всё приметила. Ты где шлялся, кобелиное отродье, отвечай матери!

— В кузнице, — ответил Иван Петрович с вызовом, вытер нос рукавом и нацелился обойти мать с левого фланга, перемещаясь шустро, по дугообразной траектории. Но маневр был разгадан вовремя. Лизавета с неожиданной прытью кинулась наперехват, поймала сына за шиворот под одобрительные сатира и старосты возгласы: «Ату его!» и «Хватай шибздика!» — перехватила рогач, чтоб держать сподручнее и отвесила первый удар по мягкому.

Саша, до этого момента откровенно забавлявшийся происходящим, дрогнул так, словно его самого палкой стукнули.

— Давай-давай, Лизавета, — благочестиво подначивал батюшка Анастасий. — Вгоняй в него послушание. Ухватом его по заднице!

— Весь заряд на него истратит, тебе ничего не достанется, — посмеиваясь, говорил Джокер Гончару, тот кивал и едва заметно перемещался по направлению к дому, исподтишка поглядывая на старосту. Очевидно, прикидывал, не забудет ли представитель местной власти под шумок о цели своего визита.

— Ах ты приносчик болести! — выкрикнула разошедшаяся Елизавета и нанесла ещё один удар, на этот раз не по мягкому. Ручка рогача сухо треснула, но выдержала, вынес удар и мальчик, только плечи дёрнулись.

— Из-за тебя, из-за тебя, постылого! — голосила, отводя душу, Елизавета и раз за разом сильнее била по тощим плечам. — Из-за тебя хворь вселилась в Якова!

Саша отвернулся и приметил — не его одного нисколько не забавляло происходящее. Мария, прикрыв руками рот, ссутулившись, шептала: «Не надо, матушка…» — потом громче: «Не надо, не бей его, мама!»

Лизавета услышала, поворотилась к дочери, и, задыхаясь:

— Не надо? А и тебя бы, Машка, тоже!

Но приводить угрозу в исполнение не стала, выпустила рубашку сына и швырнула на землю орудие воспитания. Иван Петрович тут же покинул лобное место молча, ни разу не оглянувшись. По тому, как лез через плетень, видно было — попало ему не в шутку.

— К слову, о подати, — напомнил староста, оживившись после Машкиного восклицания. — Указом княжьим о неплательщиках разрешено состоятельному внести за должного часть его, а взамен взять по взаимному соглашению работника.

— Это какого такого работника? — заворчала Лизавета, упирая руки в бока. — Это Петра моего? Да ты что, батюшка, прости меня грешную, рехнулся на радостях? Это мне самой, что ли, ремесло справлять, вести хозяйство да за скотиной ходить?

— Му-у-и-у-у! — поддержала хозяйку неудовлетворённая оборотом событий скотина.

— Во! — встрепенулся Гончар. — Говорю же, не доена.

И под этим предлогом сбежал, перелетев через плетень, как молоденький.

— Пойдём, сами разберутся, — обратился к Волкову сатир, которому семейная сцена уже наскучила. — Пойдём, он нагонит.

И потянул за рукав, не пояснив толком, о ком речь. Саша дал себя увести, но, уходя, успел услышать предложение старосты:

— Да не о Петре я, — на что он мне? Аксинье по хозяйству нужна помощница. Марью за долг отдашь, возьму её горничной. И вам послабше будет, и Аксинье облегчение.

Как отреагировала мать на предложение о продаже дочери, Волков не расслышал, да и не было желания слушать: во-первых, не хотелось допускать саму возможность такой мены, во-вторых, представлялось очевидным, что, получив подобное предложение, мать снова возьмётся за ухват; скандал же надоел эмиссару Внешнего Сообщества не меньше, чем его провожатому.

Когда вышли из переулка на площадь, в глаза плеснуло закатным багрянцем. Верхушки деревьев над тростниковыми кровлями слились в сплошную чёрную массу, за чётким краем которой — бездымное тусклое зарево. Саша поёжился, — неуютно стало, — покрутил головой, — осадок от виденного за день взбаламутился, мешал думать, — тогда он нагнал Матвея и спросил, чтобы окончательно успокоиться.

— Она же не продаст, я надеюсь?

— Кто? — не понял сатир, который успел забыть о неприятной сцене, или попросту не расслышал предложения старосты. — Чего продаст?

— Ты слышал? Анастасий предложил за долги взять работницу.

— Почему это не слышал? — обиделся Джокер. — Ну, предложил, а что тут такого? Вполне нормальное предложение, к чему Лизавете отказываться? В другой раз, может, и не предложит никто. Сам посуди, зачем им девка в доме? Лишний рот. Не то слово согласится, двумя руками вцепится. Увидишь, вечером сегодня Машка к нему перейдёт. Я сперва удивился: к чему, думаю, это Анастасию? Потом ещё раз на девку глянул и, — ха-ха! — сам, слышь, Саша, подумал, что тоже не отказался бы от такой горничной. Аксинья баба старая, неповоротливая, а эта — ух-х!

Волкову едва сдержался, чтобы тут же не влепить Джокеру ещё один подзатыльник. Слушать сатировы уханья не было желания, поэтому спросил, чтобы сменить тему:

— Куда мы идём?

— Да к нему же в дом, к старосте. Я ж говорил тебе, догонит он. Без него нас Аксинья всё равно на порог не пустит, стерва злобная. А, вот и он. Слышь, как торопится?

К радости Волкова, Анастасий был один. «Не сложился торг!» — тайно злорадствовал капитан, глядя на недовольный лунообразный лик дородного местного управителя.

Сон не шёл к Волкову. Казалось бы, усталому путнику да после плотного ужина и голые доски — кровать, так поди ж ты. Перина мягкая, шумов ночных не слышно, только попискивает что-то тоненько за открытым окном, пофыркивает крыльями, покрикивает вдалеке странным голосом ночная птица да звякнет изредка цепью, поворчит спросонья во дворе хозяйский пёс. Спать и спать бы, да сон нейдёт. Мешают тяжкие сомнения: «Бесчеловечно? Но вот ведь, господин эмиссар, какая штука — община целая считает, что живёт праведно, а вы чужак здесь, а мнению чужака, сами знаете какова цена. Ведь выбрали же они его старостой?!»

За ужином (вареники с вишнями, сметана, домашний рассыпчатый сыр, хлеб, желтоватое масло, чай) Анастасий разговорился и на вопросы гостей из южной провинции отвечал в охотку. Дань княжья людям в тяготу? Да что ты, мил человек, сразу видно, в наших делах плохо разбираешься. Даже и вдвое против нынешнего не жалко платить за жизнь спокойную и праведную. Наследия пращуров наших Кий не касается, жить даёт своим уставом, по заветам правителя царства светлого Мани, отца света и отца величия, — чего ж ещё желать от власти княжьей людям пришлым, из милости принятым? Откуда пришли, спрашиваешь? Да с восхода солнца красного, слава ему. Точней не скажу, не на моей было памяти, предания отцов наших изустные об этом умалчивают, известно единственно, что долго шли и не раз в пути останавливались. Приют нашли в этой местности, где дома стояли опустелые, обветшалые, а какие и без крыш. Тяжек и долог был путь наших отцов, тем слаще было водворение, и с радостью отцы наши приняли местность эту в дар от правителя прежнего. Когда же Кий вокняжился, и вовсе стало замечательно: охранил он нас от беспутных разбойников, искоренил ересь и не даёт ей вновь овладеть умами некрепкими. Так и живём теперь под его рукой, плодам земли обильным радуемся, данью не трудной не тяготимся. А и то подумать, что деньги суть? Бирюльки тёмные, порожденье тьмы и ехидны испражнения. Аксинья, милочка, ещё подай вареничков.

И шлёпал губами, и откусывал, брызгая соком вишенным, а красное, что по губам текло да с подбородка капало, отирал мятою белой салфеткою, от чего, хоть и вкусны были вареники, есть их расхотелось Волкову.

Говорил ещё так батюшка Анастасий: за то мы Кию благодарны, что смирил гордыню безумную, царя тьмы порождение, суть которой в познании низменного и тёмного. Что есть горы? Кости поверженных демонов. Что есть небеса? Шкуры их рваные. Что есть земля? Нечистоты и мясо их. Кто в нечистое мыслью погружается, тот хочет ли, не хочет ли, а служит царю тёмному. И во тьму будет низринут неминуемо. Потому-то мы с кузнецами и не знаемся, хоть и дано им княжье отпущение. Отпущение — дело Киево, мы в дела князей не мешаемся. Нам в жизни одно надобно: припасть к источнику истины. Так ли я говорю, Аксиньюшка? Чайку налей ещё чашечку.