Предчувствие - Анатолий Владимирович Рясов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Помилуйте, коллеги! – прерывая сумбурные возражения аспиранта, которые мы не станем здесь приводить[7], вмешается третий участник спора (до этой минуты он сохранит молчание и будет лишь тихонько насвистывать себе под нос какую-то мелодию, вроде бы из Дворжака, пусть музыковеды нас поправят). Откинувшись на подголовник, коллега спорщиков (что-то едва знакомое проступит в чертах этого человека) задаст вот какой вопрос: – Но разве ж это ключевая проблема? – И тут же ответит: – Главный камень преткновения, по-моему, в постоянном смещении границы между здоровьем и болезнью. И еще один, вероятно, куда более сложный вопрос: несуществование измерителя боли. Возьмите хроническую боль: жизнь пациента вот-вот превратится в ад, а медицина – рот на замок, разве что предложит сходить в аптеку за обезболивающим.
– Это уж слишком! – пролает юнец.
– Да уж, дорогой, не перегибайте палку! – подбросит старец.
– Ну хорошо, хорошо, – поблескивая серебристой оправой (элегантных очков, не пенсне), сорокалетний доктор примет возражения аспиранта и почтенного профессора, – но признайте, что научные объяснения боли никого не способны удовлетворить. Биохимия, томография, рентген боли – это нонсенс. Боль, особенно в своем крайнем, шоковом пределе, – сплошное неудобство для научного пламени, она весьма огнеупорна, если расширить приглянувшуюся вам метафору. Тем не менее мы вроде бы намерены бороться именно с болью, обозначая ее как нечто наподобие точки отсчета для излечения болезни. Но здесь же все готово обрушиться в пропасть. Иными словами, мы вновь и вновь будем пытаться устранить то, чему не способны дать определения! И вот эта парадигма или, если угодно, эпистема сменяться ничем новым пока не намерена…
– Слушайте, Ксоврели, – рассмеется старичок с верхней полки, – не пора ли нам прерваться и выкушать коньячку? – Предложение вызовет однозначное одобрение коллег, и профессор даже предложит Петру присоединиться к их скромному возлиянию, но наш герой быстро сориентируется и соврет, что ему как раз нужно выйти в вагон-ресторан, чтобы встретиться с одним человеком.
Услышанная фамилия станет чем-то вроде финального аккорда, благодаря которому порой способна запомниться вся симфония. Да, именно это произойдет с пресловутой беседой. Фамилия вытащит за собой все предшествующие их слова, словно потрескавшиеся ракушки, налипшие на невод. Впрочем, Петр осознает это свойство памяти гораздо позже. Сейчас он будет захвачен совсем другими мыслями – самим оглушительным аккордом. Как это возможно? Однофамилец? В конце концов, фамилия не слишком редкая. Но во внешности можно обнаружить заметное сходство. Брат? Еще один «сын слесаря»? Но почему бы не рассказать ученику о нем? Иначе зачем вспоминать о погибших родителях и насильственном выбрасывании в одиночество, мгновенном обнаружении связи между одиночеством и литературой? Какая странная, фальшивая недоговоренность. Дальний родственник? Случайное совпадение? Останется только гадать[8]. На мгновение даже покажется, что учитель жив, что на месте ряженного в меловые разводы старого тела – новое, восставшее, излечившее себя от недуга смерти, но при этом коварно рассуждающее о невозможности исцеления. Можно ли верить этому призраку? Чтобы прогнать нездоровые мысли, он выбежит из купе.
Прислушиваясь к визжавым гудкам, раздающимся снаружи, медленно пройдет по трясущимся коридорам, мелкая дрожь шторок и приоткрытых форточек передастся его телу. Вечер уже начнет обклеивать смуглыми обоями небо, крупитчатые рельефы холмов, незасеянные росчисти, ползущие по узким дорогам грузовики, заболоченные низины, бесконечные пустыри, стены далеких домов, бледненькие силуэты редких прохожих, собирающих в пригоршни первые капли ночи, словно мелкую недозрелую чернику. Или это будут сплетения дыма, а не человеческие силуэты? Все будет ежиться в неотчетливом, притягательном страхе. На минуту затихнут даже бесконечные наброски бесед, и, наверное, кто-то даже захочет назвать этот миг тишиной, но ей или ему помешает оглушительный грохот колес, во много раз усиливающийся с прекращением остальных звуков.
Наконец на месте.
Войдя в вагон-ресторан, чудом избежит драки с вываливающимися в тамбур молодчиками в спортивных костюмах (кольцо из надкусанной сушки мелькнет на пальце у самого окосевшего). Затем увидит обычных скучающих посетителей дребезжащего кафе, один из них, закончив ужин и поплевывая на пальцы, будет перелистывать засаленные страницы железнодорожного журнала, углы которых, вполне вероятно, окажутся покрыты засохшей слюной предшествующих пассажиров. Еще через мгновение наш герой услышит громогласные размышления другого забулдыги (в качестве собеседницы будет избрана официантка):
– Вот и сынишка мой, Петруха, такой же. Вечно все эти планшеты, экранчики. Но что тут поделаешь, не выгонять же из дому подлеца!
Едва ли не впервые в жизни нашему герою придет в голову, что к нему тоже можно отнести эту унизительную, гадкую кличку – Петруха. И совсем уж лихая мысль: а вдруг этот сумасшедший сейчас решит указать на него, признав собственного сына? Словно поймав эти мысли, бровастый мужик объявит:
– Да вот же он, стервец! Ишь, как я погляжу, сейчас в углу по своей наглой манере скроется и будет делать вид, что не о нем речь! Нет, гусь, так дело не пойдет, как раз твое поведение мы здесь обсудить и собираемся! Добро пожаловать на ковер! Иди-ка сюда, клювик не отворачивай! Фить-фить-фить! Время придет, и час пробьет: сейчас ты у меня узнаешь смысл этой поговорки! – Любые попытки обратить внимание на очевидное заблуждение, на то, что он по ошибке окажется принят пьянчугой за кого-то другого, ни к чему не приведут, а только укрепят уверенность в сыновьей нерадивости, в глупом упрямстве. Неуверенные оправдания спесивого отрока, раздерганные на отдельные призвуки, расползутся в гулком, недовольном шуме. Его обступит целая толпа норовящих пристыдить, клюнуть, пожурить, вогнать в краску.
Лишь когда ливень с новой силой ударит в окна, Петр наконец сумеет вырваться из охватившего его кошмара. Кривые потоки, бегущие вниз по стеклу, покажутся расходящимися трещинами. Сквозь скважины в окне, почти уже превратившемся в зеркало, он станет смотреть на последние просветы между облаками, на их карминовые брызги. Чуть позже несколько вспышек заката найдут укрытие в автомобильных фарах, их тусклость заставит поэта вспомнить высверки сигаретных огоньков, и все же всплески полусвета немного проявят исчезнувшие кромки сколотых курганов, неясные силуэты, напоминающие о жизни за пределами ночного дюкера. Иногда они и вправду будут въезжать в длинные туннели, в мрачные штольни, там грохот колес покажется еще более тугим, как и сумрачные формы уплотняющейся ночи. Наконец выключат весь свет внутри поезда, шерстящаяся мгла доберется и сюда. Возвращаться назад придется в мутном полумраке, лампы погаснут даже в коридорах, лишь дежурный свет тамбурных ночников будет немного освещать дорогу, отбрасывая синеватый цвет на полуспящие лица, в тусклом свечении лампадок они покажутся мертвыми. Впрочем, кое-где еще продолжит шуршать тлеющая, мнимая болтовня. Прощупывая взглядом мглу, боясь споткнуться и провалиться в жидкую пустошь между вагонами, в гул пахнущих сажей рельсов, в дребезг металлических предметов, он из последних сил вцепится в стены и зависнет над дрожащей бездной. Вглядитесь, как напряжены жилы на
