Предчувствие - Анатолий Владимирович Рясов

непроглядного, густого чада, пытаясь следить за скользящей по коридору фигурой неофита, приглядываться к его ребячески-легкомысленному бегу. Но одновременно (одновременно?) их понурые, вялые взгляды пролетят как бы сквозь него, останутся минутным, полусонным любопытством, готовым тут же смениться вялостью – все тем же незаменимым средством спасения от скрытого припадка, слепящего крика. На мгновение подняв глаза, они снова опустят их, потупят взоры, уронят тяжелые головы, уставятся в пол, иными словами – перестанут смотреть вверх, да, они погрузят руки в сумки, вернее в рюкзаки или даже мешки, из которых примутся доставать сухие луковицы, яблоки, хлеб, еще что-то съедобное. Шуршащая возня, похожая на шелест крыльев ночной бабочки, станет единственным как будто бы живым движением. Вдруг кто-то поднимет руку – не вздернет, но медленно вознесет, чтобы осенить прохожего прощальным, траурным взмахом, неясным благословением-проклятием. И снова – только замершее, словно изнуренное длительной работой или слишком продолжительным бездельем, как будто бы нескончаемое лицо, прямые борозды на впалых щеках, царапины на стеклах, глубокие шрамы стен, нескончаемые пятна полов и потолков. Позже, много позже он еще столкнется с чем-то похожей бесконечностью совсем другого лица, да, мы расскажем об этом, но позднее, когда эта книга начнет надоедать читателю еще больше, чем сейчас.

Итак, через несколько мгновений наш до поры не осознающий или даже не желающий осознать неуместности своих скороспелых перемещений герой доберется до нужного вагона, толкнет плечом плохо поддающуюся выдвижную дверь и войдет внутрь сумрачного купе (по контрасту с муравейником плацкарта оно напомнит нам уютную кротовью нору). Поздоровавшись с попутчиками, коими окажутся трое благовоспитанных мужей, сам внешний вид которых позволит отнести их не то к научным работникам, не то к служащим, не то к инженерам[5], Петр забросит сумку на арендованную им верхнюю полку и на некоторое время займет свободное место за столиком около окна. Как раз в этот момент за стеклом хлынет ослепительный ливень, и резвые потоки начнут вымывать из реальности последние намеки на то, что способно сохранить привязанность к месту рождения, детству, семье – всему, от чего к этому моменту на задворках памяти останется разве что горстка иссохшего навоза. Что ж, самое время развеять пепел затхлой костницы. Беспощадный, обрушивающийся равномерными ударами, зачерчивающий природу водопад покажется спасительным знаком, торжественным предвестием, божественной музыкой, пением ангелов, вняв которому каждый навсегда потеряет потребность вслушиваться в завывания кабацкой пьяни.

Он почти не заметит, как окажется на верхней полке с книгой в руках, как похрустывания дождинок сменятся шелестом молчащих слов. Вопреки ужасу, испытываемому от неведомых столичных поэтических фестивалей (абсолютно неясно, как можно воспринять на слух больше пяти-шести стихотворений подряд), Петр раскроет поэтический сборник. Чтобы не превратить восприятие в профанацию, он станет перечитывать каждый текст по несколько раз. Но какую, какую книгу он выберет на этот раз? Вы заинтригованы? Что ж, дабы не повторяться, пусть это будут переводы с французского. Лишь на мгновение задумается о самом издании – о том, что бóльшую часть его библиотеки всегда будут составлять недорогие, неважно откорректированные книги в мягких обложках, но именно этот том в тканом переплете – особенный, с плотной пахучей бумагой. Однажды взяв его в руки, уже нельзя понять, какие плюсы люди способны находить в чтении с экрана. Оставить его «дома» – нет, это невозможно. Петр – внимательный читатель, но на этот раз, как отпетый дилетант, он станет улавливать в напечатанных фразах лишь то, что нужно ему. К большому удивлению, все вытеснит языковедческий интерес, а вернее – одна-единственная грамматическая форма, по какой-то странной случайности чаще замечавшаяся поэтами, а не прозаиками и драматургами. И все равно – увиденная как-то мельком, впопыхах, не узнанная как таинственный ресурс речи.

Но почитаем же вместе с ним.

Прежде, чем к вам спуститься, чтобы выбить ваши гнилые зубы, отрезать вонючие уши, вырвать ваши изъязвленные языки. Наклонись и вглядись в спокойную гладь. Назови, если в силах, свою тень, свой страх. Но ветер примется вздыхать, и встрепенутся звезды. Прежде, чем разбить ваши трухлявые кости. Вот так умереть, о яркая искра, вот так умереть, увидать облака. Когда животные заставят смолкнуть людей своим более внятным неподражаемым гамом. Вставайте, звери, на убой – на восхожденье к солнцу. Жизнь, ягнята мои, коротка. Она, ягнятки мои, еще ох как длинна. Снарядиться придется в ту же минуту, наполниться тотчас свежею кровью, взять в дорогу суму…

И внезапно – одна красивая очевидность, с которой не получится согласиться:

Звуки вернутся в оргáн, и будущее, как всегда, переварится Прошлым.

Да нет же, возразит он любимому поэту, все наоборот: когда звуки наконец вернутся, прошлое выветрится Будущим, былое навсегда перестанет существовать. Почему это до сих пор не ясно? Почему это так сложно сформулировать?

Тем временем дождь расширится еще больше, захватит новые территории, заштрихует бегущие силуэты, сливающееся со стуком колес шуршание вытеснит остальные звуки, а поблескивающие на стекле чешуйки капель, придающие заоконным пейзажам какую-то необъяснимую притягательность, заставят забыть обо всем остальном. Влажная пыль обернет в свои искрящиеся футляры всю природу. Когда в купе зайдет проводник и попросит билет, Петр, занятый изучением механизмов ливня, не сразу расслышит его просьбу. Линии тонких потоков будут расчерчивать на стекле таблицу за таблицей, включая в свои изменчивые графы и столбцы все заоконное – сменяющие друг друга лачуги, косогоры, бугры, канавы, размытые грунтовки, слякоть придорожья, мшары, деревья, – придавая им необъяснимую, но поражающую своим гротескным хаосом систематизацию.

Однообразные, словно вынужденные разговоры спутников будут крутиться вокруг медицины, он не станет принимать в них никакого участия, отдавшись всматриванию в дождливую жизнь и чтению; к счастью, этот причудливый суверенитет не вызовет у захваченных спором врачей ничего, кроме легкого любопытства, уж слишком медитативным даже для лениво-купейной обстановки покажется им поведение этого юнца, не обращающего на их разгоряченную дискуссию ни малейшего внимания. Однако кое-что из этих бесед донесется до его немого сознания (а позднее он даже обнаружит себя вписанным в мемуарный гроссбух; впрочем, лишь один раз их многоглаголанью удастся немного вырваться из повседневных лап). Пропустим же начало их спора и перейдем к самому существенному.

– Ну хорошо, будь по-вашему, – вскрикнет лежащий на верхней полке седобородый господин (прибавьте к этой фразе скрипучие интонации, и вы сразу сумеете погрузиться в кульминацию их спора), – но как обойтись с тем, что само понимание термина «эпидемия» уже завтра, похоже, поменяется сильнее, чем за последние полвека? Что вы на это, милейший, скажете?

– Скажу, что и мы не лыком шиты! Сами посудите: ну разве ж это слова профессора? – возразит один из сидящих снизу, на вид лет на тридцать, а то и сорок моложе почтенного старичка. – А разве постоянный пересмотр понятий – не неотъемлемая черта науки? Не ее ли это дух, так сказать?! Не ее ли пламя?! Уж простите за пафос…[6] В дальнейшем мир наверняка будет меняться еще быстрее, чем мы того захотим, и перед нами откроется неизбежный выбор: делать вид, что эти изменения незначительны, прятать голову в песок, или же, если мы продолжим претендовать на что-то большее, то лучше бы признать, что от смены парадигм никуда не деться!

– Секундочку, – ответит лежащий профессор (полноте этого образа будет не хватать крохотного пенсне), – но