История римских императоров - Теодор Моммзен

На это накладывается вторая проблема. Древний культ был подорван и выхолощен, но с ним была связана вся античная культура. Христианство нацелило свое копье равным образом против всяких иных форм, как и против Митры и Юпитера; поэтому язычник боролся, пожалуй, ради принципа и, как уже говорилось, против нетерпимости, присущей христианам. И еще одна проблема. Прозелитизм христианства был для язычников нов и одиозен. Хотя и веровавшие в Митру, несомненно, также занимались прозелитизмом, но, чтобы стать поклонником Митры, не нужно было отрекаться от старой, полюбившейся и освященной веры. Вера в Митру нога в ногу шла с культом других богов; к ней просто что-то добавлялось. Если мы посмотрим на записи знатных римлян того времени, то нас поразит многосторонность их религиозных пристрастий.376 Складывается такое впечатление, будто они придерживались позиции «каши маслом не испортишь». Pater patrum377 и все боги без различия у них играли одну роль. Этого совсем нет у христиан. Христианин равным образом разделался со всеми языческими богами и одинаково оскорбляет приверженцев всех языческих культов.

Наконец, вместе с христианской иерархией появился в высшей степени опасный для государства новый институт. Имели ли почитавшие Митру своего рода организацию, нечто вроде объединения жрецов Митры в конкретной провинции, мы не знаем, но это весьма маловероятно. Христианский же епископат, напротив, стар почти настолько же, как и само христианство, и представляет собой, по крайней мере в V в., уже мощную властную структуру. Епископы в Риме, Александрии и Антиохии были своего рода соправителями. Христианская община была государством в государстве, у которого, конечно [MH. III108], пока что отсутствовала монархическая верхушка. Собрание епископов, Собор,378, однако, уже существовало и полностью не зависело от государства. В этом — глубокое различие между христианством и иудаизмом.

Если собрать все эти факторы воедино, то можно было бы рискнуть сказать, что преследования христиан извинительны. Государство должно было защищать себя от прозелитизма, иерархии и всех принципов христианства. В высшей степени примечательно то обстоятельство, что в большинстве случаев именно в периоды правления слабейших императоров христианство набирало силы. Галлиен, этот ничтожнейший из правителей, безответственнее всех отнесся к христианам, и затем на протяжении 30 лет против них не предпринимали никаких мер, а причина этого кроется как раз в тогдашних слабых, эфемерных правительствах. Единственным, кто намеревался пойти против христиан, в то время был Аврелиан — самый дальновидный император с железным характером.

Мнение Диоклетиана о подобных вещах мы можем видеть в некоторых предписаниях Грегорианского Кодекса, вступления к которым со всей их пространностью и объективным равнодушием, полным пустых словесных оборотов, все же показательны для образа мыслей Диоклетиана. Диоклетиан исходил из того, что то, что предписывал закон, должно было соблюдаться строго и с религиозным чувством, например предписания относительно инцеста.379 Брак между, предположим, дядей и племянницей должен был рассматриваться как инцест. Он воскресил этот чудовищный закон, каравший поистине с варварской строгостью и насажденный искусственно, поскольку о юридической ответственности за такого рода инцест римляне уже давно не беспокоились. Но Диоклетиан восстановил как старый aureus, так и это. И так во всех сферах жизни, чему еще можно привести разнообразные примеры.

[MH. III109] Поначалу Диоклетиан был терпим к христианам, он вообще был терпимым человеком, за одним только исключением — предписанием о манихейцах.380 Это, собственно, относилось к сфере не религии, а политики. Манихейцы были, скорее, языческой, пропитанной христианскими элементами сектой, нежели сектой чисто христианской. Прежде всего они были персами; эдикт против манихейцев вышел во время Персидской войны и этим объясняется. В остальном же Диоклетиан был чрезвычайно миролюбив, он позволял жизни развиваться в том направлении, в котором она уже давно шла. Его пронырливость, его страх перед принятием решений сказываются и здесь. Борьбу нужно было вести, это было ясно как день, но Диоклетиан не хотел этого и оттягивал это в течение 20 лет. Когда же, наконец, наступил перелом, то нужно было научиться отличать причины от повода, менее значительного.

Диоклетиан был глубоко религиозным человеком, твердо верившим в чудеса и оракулов. Индифферентность, которая рассматривает религию только как форму, индифферентность, которую мы встречаем у Цицерона, уже полностью исчезла. Теперь вера распространялась во всех слоях общества, по-моему, это — вера угольщиков. Но эта вера встречается не только у угольщиков, но и у графов, и у баронов. Знатные сенаторы «верили» точно так же, как и наемники, и Диоклетиан «верил», и все равно, как смотреть на него — как на императора или как на наемника. Чудеса и знамения, пророчества и гадание на потрохах были не актами обязательных предписаний, как раньше, а внутренней потребностью, в них верили.

Такие обряды, согласно сообщению Лактанция,381 Диоклетиан повелел проводить с помощью священников дворца. Дворец кишел христианами, которые при терпимости Диоклетиана жили там безо всяких тревог. Пророчество не дало результата. Император был этим недоволен. Вина пала на христиан [MH. III110], которые воздвижением креста якобы сделали жертву иллюзорной. Насколько обманулись священники, насколько они обманули других, остается невыясненным; факт не подлежит сомнению. Император был озлоблен, он удалил от себя христиан и приказал изгнать их из дворца. Он не хотел терпеть помехи пророчествам. Среди прогнанных христиан, естественно, возникло большое недовольство, и в то же время Галерий и более энергичные среди государственных мужей Диоклетиана были недовольны его слабостью и половинчатой мерой. Галерий появился при дворе и настойчиво потребовал вмешательства. Тут во дворце вскоре один за другим случились несколько пожаров. Кто их учинил, был ли вообще поджог, или же это было дело случая, невыяснено. Христиане возлагали вину на Галерия, Галерий — на христиан. С тех пор к ним стали относиться с большей серьезностью. Император пошел дальше, но все еще очень осторожно. Пока что он созвал государственный совет; большинство постановило, что отпускать христиан опасно. Диоклетиан отказывался действовать решительнее, поскольку, по его мнению, не менее опасно было бы начать преследование, которому не было бы конца. Снова вопросили богов — и те посоветовали принять меры. Диоклетиан долго держался, и когда он наконец уступил, то потребовал, по крайней мере, избежать кровопролития и всего лишь лишить христиан правового статуса, гражданства. Христианское вероисповедание, по мнению Диоклетиана, не должно было быть тяжким уголовным преступлением.

24 февраля 303 г. был подписан закон, запрещающий христианство.382Церкви должно было снести, христианские писания сжечь, христиан лишить правового статуса. Меры, связанные с проведением в жизнь этого запрета, были очень несовершенны. [MH. III111] На Востоке в отношении христиан были приняты решительные меры, поскольку у Галерия было больше влияния, чем у старого императора. В Италии и Африке при Максимиане383действовали также сурово, в Галлии при Констанции384, напротив, — мягко. Предписание о лишении христиан прав можно было, пожалуй, занести в закон, выполнить его на практике было невозможно, для этого христианство уже слишком окрепло.

Примечателен и оригинален, как и все правление Диоклетиана, был его конец; мы не знаем другого такого примера во всей истории императорского Рима. После описанных выше событий в Никомедии, связаных с эдиктом о преследовании христиан, Диоклетиан впервые за время своего царствования отправился в Рим.385 Целью его было пышно и величественно отпраздновать двадцатилетие своего правления. Сюда примешивалась изрядная доля суеверия и культа мистерий, в котором 20-летний период играл большую роль; одновременно этот праздник должен был стать общим триумфом, во время него все победы императора будут сочтены и предстанут перед взором прежней столицы в блистательной процессии. Гарем и свита Нарсеса играли при этом главную роль, конечно, не сами по себе, a in effigie.386

За долгое время это был первый и вообще последний триумф, праздновавшийся в стенах Рима.387 И все же этот праздник был заблуждением для обеих сторон. Римской публике было трудно заговорить с Диоклетианом, которому она не могла простить декапитализацию Рима и перенос центра тяжести на Восток. Роскошные здания, которые Диоклетиан велел возвести в прежней столице, они рассматривали как всего лишь повязку на рану, от которой мало пользы. Диоклетиан, в свою очередь, был недоволен поведением народа. Его, привыкшего к городу меньших размеров, к созданной им самим Никомедии, задевали свобода, необузданность и колкие высказывания столичной черни [MH. III112], напоминавшей парижскую, против которой полиция была бессильна. Вся сущность Рима противоречила его сдержанному, умеренному и торжественному образу жизни. Задета была и его склонность к бережливости. Расточительные замашки Рима странным образом противоречили его повелению воздерживаться от всякой излишней пышности, и теперь он чувствовал себя скорее цензором, нежели празднующим триумф императором. И его роскошные подарки в честь триумфа, о которых говорят его льстецы,388 не многого стоили по сравнению с привычками того времени. Кар дал каждому римлянину по 500 денариев, через 20 лет Диоклетиан дал только в 3 раза больше. Так что естественным следствием дурного настроения с обеих сторон было то, что Диоклетиан выдержал в Риме недолго и как можно скорее — уже 20 декабря 303 г. — снова покинул город. Он был провозглашен консулом на следующий (304) год, и публика ожидала праздничной процессии по этому поводу. Но она обманулась в своем ожидании. Диоклетиан не выдержал суматохи и поскорее вернулся в тихую Равенну.389 С тех пор вокруг него накапливалось разочарование и озлобление, которые постепенно привели его к решению отречься от престола.390